«Свобода выбора» (сборник статей) Юрий Бондаренко

ЛИТЕРАТУРА И ИСКУССТВО, КАК ОЩУЩЕНИЕ

 

Я не раз с резким неприятием писал о Веллере. Но вот открыл «Огонь и агонию» – и ощущения неожиданно для меня самого оказались совсем иные, чем прежде.

В чем же дело? – Все, на мой взгляд очень просто. Я из тех, у кого не столько идеологизированное, сколько спортивно-шахматное мышление. Выходя в октагон или, глядя на происходящее на ринге, либо шахматной доске, Вы, даже будучи болельщиком или участником баталий, оцениваете не противника вообще, а то, как он ведет игру. Вот здесь – ляп, неточность, а здесь – блестящий ход, удачный план борьбы. Только-то и всего.

Не люблю же я сам две очень простые вещи. Интернет– и иже с ними апостолов Единственно Несокрушимой Истины и брызганье слюной. Устал и от того, и от другого.

Взять хотя бы Невзорова. Когда-то его «600 секунд» приковывали к экранам тысячи и тысячи. Крепкий, хорошо смотрящийся мужик. Но так и застрял в своей эпатажности. Но сменил амплуа, и перешел к роли аналитика. А это уже иная роль, нежели роль репортера. И здесь стучание фигурами по доске или битье ракеток о коленки на корте – не в тему.

По крайней мере, говоря языком Райкина, мне так кажется. Поэтому я в Веллере решительно не принимаю Вещателя Окончательных Истин и, когда он брызжет слюной, вспоминая слова «левые», «социализм» и все им подобное. И не потому, что с левыми и социализмом все гладко. А потому что даже смачно обматерив противника, вы тем самым еще не уложите его на ринг или канвас.

Существенно для меня и то, кем и о чем говорится. Тот же Веллер – «историк» имеет полное право на полет собственных мыслеобразов. Но и у меня, несколько прикасавшегося к истории, остается право задавать вопросы: а какова основа его выводов? Насколько он освоил источниковедение, историографию…? Как говорится – ничего личного. Одно нехитрое любопытство.

Но вот, словом Веллер владеет виртуозно. Литература и литераторы – его епархия. И если говорить о восприятии даже не всей помянутой книги, а только колючих рассуждений о школьной литературе и шестидесятниках, то тут не просто пища для мысли, а целые пиршественные залы.

Ведь и я сам (да и только ли я?) еще в школе спотыкался об ощущение того, что «чужая-то литература» динамичнее и увлекательнее школьной классики. И Робинзон, и Кожаный Чулок, и Последний из Могикан. И мушкетеры. И Айвенго. Хорошо, что еще Сенкевича в школе не знали… 

А у нас в прекрасно написанных текстах все то, о чем говорит с нами Веллер. Разве, что Тарас Бульба со своими сыновьями буквально выламывается из этих нескончаемых рядов. Какая мощь! Какая жизненная сила! Хотя, если повнимательней вчитаться (чего, слава Богу, у меня в школе не было) то уж Тарас со своими безжалостными поминками по Остапу и утоплением «жидов» безо всякого разбора, образчиком общечеловеческой морали никак не мог стать.

Что же касается «шестидесятников» – то прикасаться к страницам просто физическое наслаждение. И слово, отточенное, как шпаги героев Дюма. И живая, бьющая энергией, но при этом необъезженная на цирковых аренах мысль. Непричесанный, но такой светлый, разнообразно богатый мир. И столько тонких примечаний автора. Соглашаться со всеми или нет – уже Ваше дело. Но для меня, уже не слишком наивного, словно «Сим-сим» открылся. В своем роде это, пожалуй, одна из вершин в Живом мировом литературоведении. А, если кому-то не приглянется слово «вершина», то это тот уголок Живой литературы, без которого мировое литературоведение стало бы и беднее, и тускнее.

Правда, уже то, что касается фантастики и собственно Стругацких, я воспринял более «отстраненно». Наверное, потому, что, особенно в молодости, фантастика была на периферии моего чтения. О Стругацких даже как-то писал небольшую статейку на какой-то казахстанский философский форум. Но не приняли – тема показалась недофилософской. Но очарован ими не был. Ни языком, ни виражами смелой мысли.

Если честно говорить о сугубом восприятии, то для меня в этом плане Стругацкие в целом оказались близкими пастернаковскому «Живаго». Цитировать что-то можно было охотно, но самим персонажам, как мне казалось, не доставало полнокровия.

Видимо, дело еще и в том, что с детских лет, соответствующая ниша была занята историей, историческими романами. Где и приключений, и буйных событий, и хитроумных поворотов мысли было предостаточно. Ну что такое детективы или фантазии о таком-то строе, укладе жизни рядом с еще более захватывающими и полными тайн событиями Живой Истории!

Иначе говоря, свой информационно-духовный голод я чаще утолял просто– напросто иной пищей. Тем более, что и в ней аллюзий и перекличек эпох было просто тьма. Не случайно еще студентом, чуть ли не младшекурсником, очень-очень мало смыслившим в истории, я каким-то странным образом записал в тетрадке нагловатые строчки о Фейхтвангере:

Ты, кто увидел мудрость Чудака,

Со скальпелем стоял над хилым миром,

Взрезая мыслью гнойные века

И потроша чванливые кумиры.

 

Не прошлое ты едко обличал,

Не старина перо твое держала.

Как зеркало, ты Время протирал

– И нынешнее в прошлом проступало…

Правда, при всем этом, суждения Веллера о фильмах, сопряженных с фантастикой, мне показались достойными обсуждений и, что уж греха таить, как-то близкими моему собственному восприятию. А тут уж, когда один мальчуган видит некого короля «странновато» одетым, то еще можно порекомендовать ему очки. Но когда не изворотливый аналитический ум, который способен исхитриться и во всем искать глубины, а именно ощущение совершенно разных людей совпадает, одними очками, пожалуй, не обойдешься.

Итак, спасибо тем, благодаря кому книга, оказалась у меня в руках. Первые две части достойны внимания не только литераторов. Миры фантастики, при всем обилии наблюдений – больше на любителей. А о чем-то, как о Ефремове, можно было бы и поспорить. Но не с пеной у рта. А за чашкой кофе или рюмкой чая. И не вдвоем, а в уютной небольшой компании. 

Единственное, что зацепило, как скрежещущая нота, словно мельком оброненное, как нечто само собой разумеющееся, утверждение, что умных мало. Я бы и не обратил внимание, если бы уже в интернет-вещаниях Веллера это суждение не повторялось грохочущим рефреном.

Здесь не место для высчитывания процента «умных». Да и не мое это дело. Но есть еще одна заковыка, подмеченная еще Пушкиным:

Душою правду возлюбя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами себя.

Как видим, суть этой «заковыки» в том, что, как только мы с вами начинаем отделять умных от прочих, так почему-то в «прочих» другие оказываются куда чаще, чем мы. Но это уже отдельная, захватывающая тема.

Набросал же я эти заметки «для очистки совести». Думается, что не только «на старуху бывает проруха», но и у тех, кто нам видится, старухами с прорухами», есть немало поучительного. Банально. Но сплошь и рядом, мы, делясь на лагеря, словно слепнем под лучами направленных нам в глаза прожекторов.

 

 

ДАЕШЬ «ОСИНИЗАЦИЮ» ГАЛАКТИКИ!

 

Возобновившаяся дискуссия вокруг «осинизации» не оставила в покое и меня, хотя я уже и писал об этом. Правда, по-другому.

Дело же тут не в самой, по сути внешней, «форме собственности», не в том, что «лучше», и что «хуже»: ОСИ (общество собственников имущества в идеале отдельного дома) или привычные кооперативы), а в том, что в «оси» не мытьем, так катаньем загоняют так же, как в свое время загоняли в колхозы – чохом.

Значит это кому-то нужно? Людям сгоняемым? Стране? Определенным лицам? – Вопрос отдельный. К тому же здесь можно иметь дело и с ростом социальной напряженности, казалось бы, на «ровном месте». Но я сейчас хотел бы обратить внимание на иное.

На что же? – На то, что это самое наше внимание усиленно переключается на все более и более частное. Причем такое Частное, которое вне Целого существовать не может. То есть нас вовлекают во вроде бы деятельность, которая связана сложной картиной мира и при этом «отсасывает», истощает те силы, которые могли бы быть направлены на деятельность реальную, деятельность, соответствующую задаткам и профессиональной подготовке множества людей.

И это при том, что суету вокруг жилищных и прочих проблем стимулируют люди, формально куда более образованные, чем те, которые ломали дрова при создании нужных самих по себе колхозов.

Нас подталкивают к тому, чтобы растрачивать силы, засорять и головы, и время жизни делами, нам не свойственными.

Ведь жилой дом можно сравнить с судном. Так ведь и суда-то, и все, что плавает, бывают разными. Одно дело – лодка. И смолить, и думать о веслах собственной лодки– Ваша забота. Но многоквартирный дом – это уже лайнер. Для какого-то, может и «оси» на время сойдет. Но в целом? – Жильцы многоквартирного дома подобны пассажирам лайнера. И во время пути каждый может заниматься своими делами. И не их забота (тем более, что пассажиры-то меняются) – трюмы, моторы и прочее. У них заботы иные. Так, любой из Вас может зайти в областную библиотеку, где дышит воздухом маленькая, но такая уютная выставка работ Георгия Михайловича Сокова. Работ, появившихся благодаря круизу. Но что бы он мог написать, если б его принуждали думать об оборудовании корабля и его управлении?

И это сравнение не надумано. Для меня суматоха вокруг «оси» – лишь один из эпизодов глобальной эпидемии по «атомизации» человеческих сообществ, по переключению «стрелок» реально созидательной, творческой деятельности на якобы деятельность вокруг якобы «своего корыта.

Всмотритесь – ведь нечто аналогичное мы видим и в системе образования, да и не только, где огромные силы даже профессионально подготовленных педагогов и др. растрачиваются на формы, сопряженные с обязаловками и прочее. И, подобно тому, как точечная застройка, втыкаемых куда попало гигантов, съедает внешнее жизненное пространство, так и псевдодеятельность, съедает жизненное пространство нашего внутреннего мира. По сути, идет разнонаправленное истощение энергии и интеллектуального потенциала. Нас приучают компьютерами забивать гвозди. А что из этого следует – мы и сейчас слишком уж часто видим.

 

 

ЗАГЛЯНЕМ ЗА ФАСАДЫ ПРИВЫЧНЫХ СЛОВ. ПРИКОСНОВЕНИЕ К ТРЮИЗМАМ

 

Одно из таких расхожих и при этом весомейших слов – «вера». Слово, насыщенное нюансами и обладающее завораживающим диапазонов значений. Слово, которое относятся к тем, которые обретают значимость не сами по себе, как, например, стол, шепот или крик, а лишь по отношению к чему-то, обозначаемому иными словами.

Коснемся лишь двух составляющих. Первая составляющая многократно исследовалась, буквально «обсасывалась». В том числе и в советское время, когда философия, подобно богословию былых столетий оперировала словами и понятиями на пространстве ограниченной мысли. В этом крылись и сила, и слабость одновременно. С одной стороны оттачивались понятия и работала своеобразная школа четкости определений. С другой же – доходило до пародийности, когда стремились онаукообразить и то, что в такое наукообразие втискивалось с большим трудом. А то и вовсе в таком втискивании не нуждалось. Например: «любовь», над словесными описаниями которой в иных психологических словарях, едко иронизировали наблюдательные философы. Доходило и до большей пародийности, когда по историческим меркам совсем недавние идеологи брались растолковывать массам, чем «решающий» год пятилетки отличается от года «определяющего».

Впрочем, ограниченность пространства – и в прямом, и в переносном смысле – особенность любой игры. Да и человеческой культуры в целом не может быть без ограничений, разновидностью которых оказываются и табу, и многое иное.

Если же вернуться к первой составляющей непосредственно диапазона «веры», то здесь уместно вместе вспомнить о том внимании, которое уделялось и слову, и собственно феномену в советское время. Проблемы соотношения «знания» и «веры» рассматривались неоднократно. И я сейчас очень жалею, что среди прочего не сохранил брошюры Юрия Филипповича Борункова, который буквально с пинцетом входил в миры этих слов.

Но, раз уже нет под рукой текстов, от которых мы могли бы отталкиваться, попробуем двигаться сами.

Первая составляющая диапазона значений раскинулась от русского авось, до убежденности.

Не раз писалось, что в определенном смысле вера – это умонастроение, эмоциональное состояние, возникающее тогда, когда нет удостоверенных (опять-таки, корень «вера» знаний, надежной информации о ситуации, той части мира, в которой надо принимать решения, действовать.

И чем грандиознее и непредсказуемей этот мир, тем сильнее потребность в вере либо в действии «на авось»: «либо грудь в крестах – либо голова в кустах». Этот аспект очень рельефно высветил академик Лихачев в своих «Заметках о русском», когда разбирал слово «удаль». Удаль – это отчаянная отвага в обстоятельствах, которые индивиду или даже группе лиц невозможно просчитать. Особенно в условиях ограниченного времени.

Другой полюс веры в пределах упомянутой составляющей – уверенность, внутренне психологически представляющаяся, как неопровержимое знание:

«Умираю, но знаю: наше солнце взойдет.

Шел парнишке в ту пору восемнадцатый год».

Без такого рода веры, включая и внутреннюю невозможность переступать табу верности (опять в основе корень вера) своему делу и т.д., наверное, были бы невозможны многие грандиозные и при этом практически значимейшие для миллионов, достижения.

… Но есть и вторая составляющая диапазона значений слова вера. Я сейчас не вспомню, чтобы ее развернуто обсуждали и, скорее всего, здесь изобретаю велосипед. Но тут важна не оригинальность излагаемого. Важен сам ход мысли.

Вспомним вновь, что понятие вера относится к тем, которые, особенно в пределах этой, второй составляющей, обретают значение лишь при соотнесении их с другими понятиями и феноменами. Точно так же, как правый и левый, верхний и нижний и т.д., и т.п.

Более того, в определенном смысле нет никакой веры вообще, как нет и никакой любви вообще. И вера, и любовь всегда направлены на нечто. Поэтому-то и расхожее слово «верующий» само по себе очень аморфно, скудно информативностью, а то и вовсе лишено таковой. Практически значимо не то, что кто-то назовет себя верующим, а что или кого он имеет ввиду, а именно: во что или в кого он верит – или не верит. То же самое в немалой мере относится и к атеизму, и к, казалось бы, еще более мудреному агностицизму. В одном из классических изданий еще советского периода, выводя «агностицизм» от греческого «недоступный познанию», автор соответствующей статьи писал: «а. – философское учение, согласно которому не может быть окончательно решен вопрос об истинности познания окружающей человека действительности…» (Филос. Энциклопедич. Словарь. – М., 1983, с.12).

Тут мне сам собой вспомнился случай, рассказанный дочерью о годах ее учебы в МГУ. Преподавательница философии подняла перед студентами палец и стала многомысленно рассуждать о том, существует ли на самом деле этот палец или нет. И тогда дочка (и в кого она оказалась такой шустрой?) с места воскликнула – что-то вроде этого: «А если я ударю по пальцу молотком, то сразу будет понятно: существует он или нам только кажется, что существует»…

Что из этого следует? – Да то, что мы, как и ничуть не более глупые, чем мы, предшествующие нам поколения людей, много чего не знали, во многом заблуждались, многое принимали за видимость истинных знаний и возвышающей их веры. Но и многое, очень многое знали и знаем ныне либо наверняка, либо в мере, достаточной для того, что практически использовать то-то и то-то.

Что же касается сомнений и неверия, то и они в практической жизни – не просто черточки каких-то там фомушек (как в стихах Маршака), а сомнения и отрицания чего-то конкретного. Тот же Сократ, обвиненный (как пишут) и в «атеизме», по мысли древних его соотечественников сомневался в истинности их представлений о божествах. Тех представлений, которые для нас нынешних, далеко не Сократов, видятся мифологичными. Да и декартовский призыв «все подвергать сомнению» зазвучал не в космосе, а в конкретной стране и в исторически конкретное время. То время, когда живая мысль стремилась выпутаться из паутины липких догм.

Выражаясь проще, и вера, и неверие, и сомнения, и скептицизм, как и многое иное, витали и витают не в безвоздушном пространстве закостеневших смыслов, а в мирах соотнесенных друг с другом понятий и явлений.

Казалось бы, как все по-детски просто. Но сколько же нам вешали и продолжают «вешать лапши на уши», когда витийствуют о вере или неверии вообще, и о «религии» вообще.

 

 

КАК БЫТЬ С ВОСЬМЫМ МАРТА?

 

Казалось бы, о чем тут рассуждать? Купите подарок. Если позволяют финансы. Поднимите рюмочку. Если позволяет здоровье. И празднуйте.

Так нет же. Правдолюбивый интернет вещает, что в независимом Казахстане и этот праздник неуместен. Почему? – Да потому, что в заокеанской Америке, где, кажется, начинался путь к нему, сам этот путь начинали, мягко говоря, женщины легкого поведения. В подхватившей же эстафету Европе какие-то там Клара Цеткин и Роза Люксембург тоже не были образцами подходящей для нас нравственности. А уж Александра Коллонтай, способствовавшая «огосударствлению» этого дня, – та и вовсе не только вела не идеальный образ жизни… Она еще и проповедовала одно время теорию любви, как стакана воды. Встретиться. Обняться – все равно, что стакан воды выпить. Правда, при этом как-то забывается, что, если верить писаному, она была первой в мире женщиной-дипломатом, женщиной послом. Но для битв с праздниками – это такие мелочи.

К тому же нам поминают, что ни в передовой Америке, ни в Германии 8 марта не празднуют. А празднуют (хоть и с подачи ООН) всякие мелкие государствишки, рядом с которыми и Казахстан упоминать как-то не ловко. Тем паче, что это самое 8-е марта – отзвук далекого и «жестокого советского прошлого». Прошлого, от которого все избавляемся, да избавляемся. Но как-то не до конца…

Я не из тех, кто намерен ратовать за такие-то конкретные наименования, праздники или даты. Но меня умиляют эти нескончаемые войнушки с прошлым. Как будто в настоящем уже совсем нечего делать. И что занятно – так это то, что, воюя с «проклятым наследием», мы, как и в приводимом примере, лишь меняем имена противников, но не сами способы военных действий. Вот передо мной книга известного в свое время советского ученого Н.С.Гордиенко «Православные святые: кто они?» (Лениздат, 1979). Здесь десятилетия назад доказывалось, что святые-то не очень святы. Так что словесные пляски вокруг уже иных имен – по сути калька с уже известного. 

Главное же – не в этом. Нас, который раз уводят в дебри полемики, разрушающей, ставшее привычным и устоявшимся и расшатывая тем самым все больше и больше мир наших ценностей. С той разницей, что в советское время при всех нелепостях и перехлестах, пытались одну обрушиваемую систему ценностей, образов, идеалов, заменить на достаточно целостную, другую. Причем такую, которая в идеале предназначалась для того, чтобы не просто ломать и разъединять, а объединять и созидать, парадоксальным образом вбирая в себя и ценности былого: коллективизм, идеалы взаимопомощи и справедливости. Вот ведь фокус: при азартнейшем атеизме немало нравственных ценностей христианства и ислама (только в ином оформлении) сохранялось в большей мере, чем в мире нынешнем…

 

 

С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ СВОБОДА ВЫБОРА?

 

Не пугайтесь. Не буду философствовать и щеголять заумными цитатами. Я не о заоблачных высях мысли, оторвавшейся от дел насущных. А как раз об этих делах. Делах и имитации выбора, на которые натыкаешься слишком уж часто.

Вот две милые дамы стучатся с очередным опросным листом, побуждая Вас, как жильца, отдать свой голос за установку белорусского либо китайского лифта. Мне лично, как-то ближе Белоруссия. Слишком уж много халтуры понатащили из самого по себе могучего Китая за последние десятилетия.

Но, если говорить откровенно, то ни дамы с опросниками, ни я сам в лифтах особенно, да, что там «особенно! – просто не разбираемся. В таких случаях голосование – это игра в рулетку. Свободный выбор – по-настоящему свободный – может быть основан лишь на компетенции и хотя бы ограниченном понимании проблемы. Здесь же, как в шахматах. Все равно, что спрашивать никогда в них не игравшего, куда в такой-то позиции ходить слоном или ладьей?

И сколько меня не убеждайте, что речь идет вроде бы о «моей собственности» и моей личной жизни, я, да и сотни таких же, от этого компетентней не буду.

И если бы только в этом! Разве мы не сталкиваемся с похожим в медицине? Уж здесь-то речь идет о здоровье и самой жизни. А выбора-то у нас сколько!.. Но вот мелькает на экранах вездесущая Малышева. Она улыбчиво вещает одно. А знатоки блогов – иное. А тут еще выныривают на экраны, то народный целитель Малахов, то доктор Курпатов. Потом они забываются, и являются новые законодатели медицинских мод. И опять-таки нам, простолюдинам в мире медицины, предлагают веера путей свободного выбора лекарств и путей лечения либо поддержания здоровья.

Да и с вакцинами – ассортимент не беден. И так далее. И тому подобнее. Куда не ступишь – все расширяющиеся лабиринты свободы, в которые мы входим со все сужающейся компетентностью. И странноватой оказывается эта видимая свобода.

А ведь все это сопровождается и накапливающимся, словно токсины в организме, опытом откровенных фокусов или игр с личным выбором. Как в случаях с финансовыми пирамидами, когда люди, как Буратинки, сами несли свои денежки куда бы не следовало.

Поневоле вспоминаются старинные «Приколы нашего города», когда прохожим предлагали нюхать подмышки привлекательных девушек, чтобы определить, какой из дезодорантов лучше. В конце же оказывалось, что брызгалась идентичная простая вода. Интересно, какие подмышки и в каких приколах нас подталкивают нюхать, чтобы проимитировать нашу свободу выбора там, где место знающим и специалистам?

 

 

КАКОВЫ СУДЬБЫ РУССКОГО ЯЗЫКА?

 

К возвращению к этим давним размышлениям меня подтолкнула «Агора» – одна из тех, не слишком уж частых программ «ТВ», которые лично меня привлекают не шумом вокруг резиновых кукол мелкотемья и псевдотемья, а спокойным движением мысли.

Я всегда с наслаждением слушаю специалистов в собственном деле. Для меня это что-то вроде возможности пить чистую воду или, извините, добротную водку, а не суррогатные напитки с разнообразно яркими наклейками.

Вот и в разговорах о языке и, прежде всего о судьбах русского языка привлекли спокойность тона и профессионализм, сочетающиеся с бликами остроумия. И все же, основные выводы навеяли грусть. Насколько я понял (и это не в первый раз), замечательные спецы убеждают, что, хотя тревожны судьбы ряда «малых языков», но русскому языку ничто не угрожает. Он велик и могуч, и все перемелет…

Создалось такое впечатление, что умники и профессионалы занимались словесным фитнесом в обширном зале под стеклянным куполом. Вроде бы и стены мысли прозрачны, а за пределы этой прочной прозрачности не выйдешь.

Почему? – Да потому что,как это не банально, судьбы, возможности и значимость языков определяются далеко не только богатством словарного запаса и тем, что и как эти языки способны «переварить», а что отбросить за устарелостью или ненадобностью.

А чем же? – Тем, что не только у одного меня рождает все нарастающую тревогу за судьбы того языка, которым мы дышим. И эта тревога зиждется на многовековой истории человеческой культуры и на том, что, что относится отнюдь не к одному лишь русскому языку. 

Вспомним вместе главное. Любой язык, даже великий, остается живым и массово значимым, когда есть массовые носители этого языка. Депопуляция же, снижение числа этих носителей уже сами по себе снижают перспективы выживания тех или иных языков. Численность же русских, как и европейцев, значительно снижается. Причем не только по отношению к растущему числу представителей других этносов, но и абсолютно. Более того, снижается и численность тех «не русских», которые владели богатствами русского языка. Именно богатствами, а не языком «базара». А если же учесть то, что происходит на постсоветском пространстве и тем паче за его пределами, то вырисовывается еще более драматичная картина.

У меня сейчас нет под рукой данных, но тенденция снижения носителей русского языка в Грузии, странах Центральной Азии, включая и, в частности, юг Казахстана, прослеживается. Причем именно среди молодых и очень молодых.

Но с чем это связано? – Отчасти с масштабным целенаправленным оттеснением русского языка, сопряженным и с политическими, и с иными мотивами. И раз уж такое наблюдается не водном каком-то месте, значит дело не просто в ограниченности каких-то отдельных национальных элит…

А отчасти? – С феноменом, давно известным мировой истории. Феноменом, который подметили наиболее гибкие представители казахстанской и собственно казахской творческой интеллигенции, размышляющие о судьбах казахского языка в его соотношении с русским и иными языками. Суть того, что они подметили, наглядна: никакими сугубо политическими и административными мерами невозможно поднять статус языка и повысить его значимость для индивидов, если та или иная страна не в силах давать миру и собственным гражданам тех достижений, которые делают востребованным соответствующий язык.

Это могут быть и достижения художественной культуры, и научно-технические достижения, экономические успехи, а временами и победы в колоссальной по масштабам борьбе. Вспомним вновь послевоенный советский фильм «Садко»– замечательную, красочную и умную сказку, триумфально явившую себя на мировой арене. Каким бы не были сам фильм и его главный персонаж, такой триумф не был бы возможен без той роли, какую сыграл весь советский народ в победе над нацизмом. И тот же Голливуд стал в свое время всемирным «законодателем мод» в огромной мере потому, что явился витриной самой мощной экономически и могучей в военном отношении державы мира.

Правда, тут не все линейно. Япония в годы Второй мировой была на голову разгромлена. А Японская культура в ряде своих ипостасей выплеснулась (в огромнейшей мере с помощью победителей – и это не раз повторявшееся мировое явление) за пределы Страны Восходящего Солнца.

С другой же стороны, распространение «Болливуда», латиноамериканского, индийского кино, вроде бы, не связано с особыми успехами и военными победами. А с турецким кино, все более проникающим и на телеэкраны в Казахстане, еще больше занятного. Но все это особая тема для специалистов. И разговор о ней ничуть не утешает патриотов русского языка, который в отношении того, что говорят упомянутые казахские аналитики, не отличается от казахского. То есть его судьбы в огромнейшей мере определяются тем, что дают миру его носители.

Где сегодня те книги, фильмы, музыкальные шедевры…, которые, подобно прежним волнам художественной культуры Страны Советов, выплескивались бы на побережья иных культур?

Не говорю, что сегодня нет ничего достойного оценок гурманов и спецов. Но каково место современной русскоязычной культуры в культуре мировой?

Я только ставлю вопрос. Но чувствую, как и многие, многие другие: для того, чтобы образы Зои и молодогвардейцев стали притягательными и за пределами определенного культурного ареала, надо все-таки, чтобы были изначально и Зоя Космодемьянская, и герои «Молодой гвардии». Для масштабно-героической художественной культуры нужны в определенные эпохи и масштабно-героические события. Ну, нельзя быть былинно привлекательным богатырем или батыром, если ты одолеваешь пигмея или побеждаешь в мало кому интересных семейных разборках. Время фантазийных «песен о Роланде» прошло. По крайней мере, для нас…

Правда, тут можно возразить: а как быть со сказками Андерсена, Ибсеном, скандинавской и латиноамериканской литературой? – Да все это, да и не только это – явления мировой культуры. Но таковыми они стали благодаря переводам, а не расширению ареалов тех языков, на которых изначально созданы…

Завершая же, хотелось бы вспомнить, что есть еще и третья сторона тревожных процессов, сопряженных с судьбами русского языка. Это обеднение практически употребляемого языка и разрыв образных и смысловых нитей, соединяющих носителей языка в единое целое.

Мы втягиваемся не только в потоки меняющихся слов. Так бывало многократно, но и в колоссальные и все расширяющиеся пропасти языка образов и смыслов. Не вправе делать слишком широкие обобщения. Но та молодежь, с которой соприкасаюсь, – молодежь, которая во многом ничуть не хуже нас, а в чем-то и явно лучше, не берет в руки газет, в огромной свой части не смотрит телевизор. О книгах уже помолчим.

И что же? – Сколько бы не прокручивали одни и те же исторически совсем не такие уж давние фильмы – это прокручивание – все равно, что литье воды из рукомойника не на руки, а на землю. Приведу один только маленький штрих, Среди прочего совсем-совсем недавно повторили в несчетный раз «Мгновения весны». Спрашиваю студентов в разговоре о Второй Мировой: «Кто такой Штирлиц?» И ни один человек в группе даже не слышал это слово. И сколько таких слов, слов, исчезающих, как вспышки фейерверков?

И значит, одна из опасностей, поджидающих русский язык на поворотах истории – еще и опасность разрыва поколений, все чаще говорящих на разных языках ассоциаций, символов и смысло-образов.

А сколько еще таких опасностей на поворотах Истории?

 

 

О ДОСТУПНОСТИ И ПОПУЛЯРНОСТИ ИЗЛОЖЕНИЯ

 

Мне вспоминается один из разговоров с замечательным молодым ученым. Разговор, в котором я упомянул о «жанре» научно-популярной литературы. Он, насколько запомнилось, ответил, что значимо не популярное изложение – понятность. И это человек, который не только философски образован (он сейчас в Сорбонне), но и блестяще владеет языком русской, да и мировой художественной культуры.

У меня же самого так сложилось, что мой личный путь к «размышлизмам», пожалуй, начался с вхождения в популярную литературу. Оказалось, как это ни банально, что не всякий профессор и академик может изложить доступно и без частокола терминов что-то из области своих исследований. Я же, как и многие, по роду своих занятий учитель, хотя в основном и вузовский. А какова задача учителя? – не блистать, подобно артисту и олимпийскому чемпиону, а сделать так, чтобы (даже, если это учитель физкультуры) доступное ему стало понятным и доступным ученикам. Как говорится, «элементарно, Ватсон».

Но для начала помечу то, чем для меня отличается просто доступное, понятное изложение от научно-популярного. Различие очень простое. Понятное не обязано быть увлекательным. Я могу на спичках продемонстрировать, что трижды три девять, но это не заинтересует. А вот научно-популярное стремится к изюминке, к тому, что «зацепит», привлечет внимание. Хотя, опять-таки, то, что зацепит одного, может оставить совершенно равнодушным другого.

Что-то, из того, что я писал, стало попадать и в «центральные редакции, пока те, как и многое, многое иное, не стали разваливаться. Попадало, потому что как-то ценилось. 

Вот с этим-то, «цепляющим», посчастливилось соприкоснуться и мне…

Но вот смотришь на написанное сегодня и что-то кажется уместным до сих пор, что-то – высокопарным и даже помпезным. Но главное – и не таким уж популярным, да и доступным.

И все более чувствуешь: сами феномены научной популярности, доступности текучи. И каковы же их задачи и возможности сегодня, в эру «клипового мышления»?

Вопрос усложнен еще и электронными вариациями «интерактивности». Я – не газетный автор, но случается выплескивать на газетные страницы, что-то из кажущегося значимым. И что же? – Часто, очень часто видишь, как вступающие в полемику под забралами ников по сути дела вовсе и не думают полемизировать и даже вчитываться в нечто. Для них чей-то текст – что-то вроде батута, отталкиваясь от которого можно демонстрировать самих себя. И это тоже – составляющая нашей реальности…

И очень хотелось бы услышать специалистов, да и просто людей думающих о перепутьях нынешних дорог к доступности и научной популярности. Ведь, в конце-концов, нужен еще и просто интерес. А как быть с самой направленностью интересов? Каково место живой человеческой мысли на блошиных рынках, заполненных суетливой «прагматикой» и «развлекаловкой»? Каким Сократам по силам состязаться с Диогенами, демонстративно залезающими в амфоры или начинающими свистеть по-птичьи?

 

 

МЫ И ОБРАЗНОЕ МЫШЛЕНИЕ

 

Буквально считанные дни назад, на занятиях в самый канун Наурыза, я был ошарашен очередным собственным открытием. Речь шла о завершении Второй мировой и послевоенном устройстве мира. Вспомнили с первокурсниками бомбардировку Дрездена 13 февраля 45-го. Бесспорное преступление и факт геноцида, когда люди (невоенные) буквально вплавлялись в асфальт. Упоминая об этом, привел слова Ганди, который сказал примерно так: «В Дрездене и Хиросиме Гитлер победил (убил) Гитлера».

Среди первокурсников (в данном случае технического колледжа) немало умниц. Но…, когда стали рассуждать, оказалось, что никто – никто не понял сказанного. Не понял, что это же – образное выражение, акцентирующее внимание на масштабе преступности такого рода «битв со злом».

Точно так же никто не смог почувствовать образности слова «Оттепель».

И озадачило меня не то, что кто-то чего-то не знает – все мы очень и очень многого не знаем. Меня и озадачило, и насторожило то, что утрачивается восприятие образного языка. А ведь язык образов – душа культуры.

И вот передо мной одна из наглядных демонстраций того, что, выхолащивая язык, подрезая его, как подрезают деревья, лишаемые из года в год живых побегов, мы бьем по постижению смыслов, а не просто по красоте и богатству слога…

 

 

ЧУДО ПРИКОСНОВЕНИЯ

 

Вся история отечественной, да и мировой культуры не просто свидетельствует, а буквально вопиет о текучести слов, образов, смыслов, утрате восприятия и понимания того, что еще нашим отцам и дедам казалось самоочевидным.

Впрочем, такая изменчивость существовала всегда. Просто в последнее столетие она более стремительна и многообразна. 

И вот эта-то стремительность неожиданно для меня самого заставила задуматься о том, какое чудо – мировая культура.

 И разве не так? Уже нашей сегодняшней молодежи сплошь и рядом непонятен язык знаком, символов, образов времен нашей молодости. И при этом мы воспринимаем переводы древнеегипетской поэзии, китайские притчи, индийские сказки, истории, рассказываемые об античных героях и философах. – Не о русских, украинцах, тюрках, а о тех, кто в массе отношений необычайно далек от нас. Ведь, скажем, те же сегодняшние китайцы и индусы и своим образом жизни, и множеством мелких бытовых привычек и ценностей будут резко отличаться от нас. Так же, как и нынешние персы. А вот сказки, притчи, старинная персидская поэзия, истории Ходжи Насреддина остаются не просто живыми, но и близкими.

…Благодаря историкам, культурологам, переводчикам. Задумываешься: переводчики – не просто мостки, соединяющие народы, эпохи и культуры, а подлинные чудотворцы. Они беспрерывно вершат чудеса, превращения далекого и чужого в свое и близкое.

И это не высокопарные слова. Это – и чудо, и тайна. В мире, где от века в век все дробится, созидаясь – рушится, меняется, где в самых разных ипостасях вырастают коллизии «отцов и детей», «своих» и «чужих», мы-таки оказываемся восприимчивыми и к далекому. И к «чужому».

И это чудо, чудо соприкосновения. Чудо, без которого немыслимо бы было само человечество. Чудо, которое я сам вот так с ходу, не взялся бы объяснять.

Вот ведь парадокс: надо годы и годы погружаться в нечто, карабкаться «по тернистым тропам» познания, чтобы, ознакомившись со многим, ощутить: перед тобой тайна, соцветье загадок. Не говорю: разрешимых либо неразрешимых. Но завораживающих. Вынуждающих экспресс познания остановиться. Чтобы, сорвав стоп-кран вглядеться в то, что так долго мелькало за окнами.

 

 

ОБ ИСТИНАХ И ИМПЕРАТИВАХ (из полешек для костерца дискуссий)

 

На эти, скорее учебные примеры, а не собственно философические мысли, меня натолкнула интернет-цитата Ю.М. Лотмана о необходимости абсолютного запрета на убийства.

…Приятный, независимый мыслитель. Побуждающий думать своих слушателей. Но вот берется суждение. Превращается в непререкаемый знак дорожного движения мысли – и начинаешь пробуксовывать.

Почему? – Я что – за убийства? – Ну. Что Вы. Рассуждая абстрактно, я, как и многие, – мягкий и пушистый миролюбец. Но авторитетное суждение, как и десятки и сотни иных авторитетнейших суждений, взятое само по себе воспаряет в воздухе и становится пустышкой.

Можно еще представить квакеров, тех индийских мудрецов. Которые и на муравья не желают наступить. Для них слово, учение – цепь, приковывающая к строго определенной форме бытия. А для всего остального человечества?..

Можно, конечно, сразу же возразить: «А как же библейская заповедь: «Не убий»? – Но возьмите сами в руки Библию. В Писании – это не Абсолют, а то, что тысячами нитей сплетено с многообразием человеческой жизни. Четкое правило, имеющее однако совершенно конкретное предназначение… Будь все иначе – убийств, да и еще и разнообразных их обоснований и объяснений, просто не было. Как, скажем, не может быть многократно повторяющихся прыжков в пропасть.

Итак, повторюсь, обстоит дело со многим. Ведь Истины и Императивы мудрецов и тех, кто рядом с ними (при всем почтении к ним) – не Бриллианты и Монеты для всех времен и случаев жизни, а скорее – инструменты и своего рода полезные предметы обихода. 

Кто будет оспаривать пользу ножниц, молотков, отверток или ложек? Но даже ребенок, если рядом молоток, не станет забивать ножницами гвозди, а в чайной ложке варить суп.

Достойное, полезное, приличное, красивое и безобразное – все относительно. Но и сама относительность не так уж проста и безоговорочна. Это еще в годы Перестройки мы стали упоенно ломать дрова и опрокидывать привычные запреты под песнопения этой самой относительности: ломайте вкупе с советскостью «застойное искусство», заскорузло-провинциальный стыд, отторжение натурализма в сценах насилия. Ведь где-то там либо одно, либо другое вполне приемлемо…

Но и относительность-то не витает в воздухе, перепархивая по своему произволу то туда – то сюда. Вы же не пойдете в галстуке на пляж, а в бикини, скажем, на прием к английской королеве. Даже. Если у Вас сногсшибательный галстук и эталонные ножки. Как говорил когда-то Вольтер, «прекрасное, когда оно не к место, перестает быть прекрасным». А уж не прекрасное тем более.

Вроде бы, совершенные банальности здесь вспоминаю. Но подумайте сами: даже категорический императив Канта – не закон Всемирного тяготения. Он объясним и применим в совершенно конкретных ситуациях. И я тут не о развенчании самих идей Истины, Красоты, да и не только. Я лишь против превращения собраний этих идей иконостасы. То – марксистского с виду толка. То антимарксистского. То либерально-общечеловеческого, То яростно антилиберального.

Но почему инструменты мысли должны становиться объектами культа и своеобразными фетишами? А что думаете Вы?

 

 

ОЩУЩЕНИЕ ОТ ЧИТАННЫХ В АМЕРИКЕ «ЛЕКЦИЙ ПО РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ» ВАСИЛИЯ АКСЕНОВА

 

Лекции эти читались давно – в 1982 г., в ун-те Вашингтона. Но издание на русском языке новейшее – Москва, 2019 год.

Естественно, с Аксеновым, как автором я был знаком, со школьно-студенческих лет. Но провинциала, как-то он не очень зацепил. Ну, «Звездный билет», о котором запомнилась критическая статья: «Билет, но куда?». В то время я так называемые критические статьи воспринимал не столь критически, как сейчас. Но и без статей эта «молодежная проза» казалась скучноватой. Даже попресней «Капитанской дочки»… Ну не сравнишь же с Повестью о летчике, который, оставшись без ног, сумел подняться в небо Войны или с индейцами и Кожаным Чулком Купера. – Там события, накал страстей, напряжение мышц. А здесь?

Правда «Затоваренная бочкотара» казалась уже занимательной и сочно написанной. Да и сам Аксенов – крепкий, спортивный выглядел привлекательно. Но упомянутое – лишь тени давний ощущений не меня нынешнего, а совсем другого человека из иной эпохи.

Правда, уже более поздний Аксенов – Аксенов, промелькивавший на телеэкранах как-то отталкивал нахрапистой антисоветскостью. Причем по чисто эмоциональным и логическим, а не идеологическим причинам. Но лекции «по русской литературе» взял в руки с интересом. И что же?

Бесспорно, Аксенов видится талантливым литератором и сегодня. Да и какие-то блики истории добавляют штрихов и оттенков в историческое полотно.

Но, если по большому счету, то эта история чисто эмоционально напоминает историю Меценатов и Лукуллов. Ведь вся эта сочная (хоть и не во всем точная) история – это история Сменявших друг друга тусовок. Тусовок, где некто – умный, одаренный и критически мыслящий вращался то у одних столов, то– у других. И познания этого уникума в общем-то и остались ограниченными миром этих тусовок. Миром, в который никак не втискивается драматичная, масштабная и подвижная история Великого Рима. К тому же создается ощущение, что Аксенов, как и кое-кто поныне застрял в музейной антисоветскости и облупившимся под ветрами десятилетий антисталинизме.

И для меня дело тут не в том, ностальгируете вы по СССР или наоборот, а топтании на прошлом, которое подается еще, как вид значимой деятельности. Наверно, повторюсь – кажется, я когда-то упоминал это один старый советский фильм с забавным и примечательным эпизодом. В забитом людьми помещении обсуждают юнца, который, встретив симпатичную девушку, не выполнил какое-то там поручение. Некто из зала громогласно вопрошает: «А если бы он вез патроны?» Зал сочувственно внимает вопрошающему. Но когда тот же самый вопрос повторяется второй и третий раз, то он вызывает резонное отторжение зала: ну, сколько можно?

Так и тут: бесконечная толкотня на плохих чинушах былых лет, на что-то там урезающей цензуре и т.д., и т.п. с высот десятилетий кажется мелкой и достойной внимания узких специалистов, пишущих очередные диссертации.

Что касается собственно литературы, то при обилии колоритных деталей по глубине рассмотрения лекции выглядят куда более поверхностными, чем, скажем к примеру, целый ряд разделов в «Огне и агонии» того же Веллера, к которому в целом я отношусь очень критично. И тем не менее глубина и охват анализа здесь просто не сопоставимы. Хотя и у Аксенова можно найти немало остроумных суждений – но именно, как брызг мысли, а не ее целостного потока, пусть даже и художественно представленного.

Сам собой родился у меня вопрос и о глубине аксеновских (да и не только аксеновских) познаний «западной» литературы. Он из тех, кто замечательно владеет нюансами русского языка. Но насколько его знакомство с «западом» выходит за пределы тусовок, банкетных и околобанкетных встреч и, восходящей к Гоголю, старой шутки советской эстрады: Ну что, брат Пушкин, пишешь? Пиши, пиши». (Передано своими словами).

Но все это мелочи. Есть же и то, что меня вздыбило, как коня под медным Петром. Писал я об этом … Но раз уж в новейших изданиях взбрасывается подобное вновь – то как не вздыбиться?

Что же так зацепило? – Вновь выплеснутая на бумажные страницы история Павлика Морозова. С колоритными деталями, из которых мы узнаем, как смачно молодой Василий припечатал к стенке, наверное, и в самом деле не слишком привлекательного автора, изложившего ранне-патриотическую версию трагической истории Павлика.

Сразу оговорюсь, что здесь уместно разграничивать Событие (пусть и условно описанное) и Образ. Но попробуем углубиться цитат – не примитивно одиозную и концептуально цельную. Итак, вчитаемся:

«Знаете ли вы, кто такой Павлик Морозов? … Мальчик-отцепредатель. В начале тридцатых годов в период коллективизации появилась для детей, для юношества книга «Подвиг Павлика Морозова». Это мальчик лет 12… Он был пионер…Он был такой хороший. Такой умный, сознательный, мужественный, что, когда услышал, как его папа сговаривается с какими-то другими взрослыми нехорошими людьми – такие люди назывались кулаками, против них боролись – что-то сделать против колхоза, Павлик пошел и донес на своего папу и рассказал, что папа участвует в заговоре против колхоза. Тогда кулаки его наказали, и он героически погиб, его кулаки где-то в лесу убили, а папу расстреляли. Вот такая история героическая. Как говорят, эта история не вполне реальная, то есть, может быть, такие случаи и бывали, но говорят, что это просто перевод с немецкого (смех). Серьезно, серьезно. Это просто калька с фашистской истории гитлерюгенда. В гитлерюгенде была ходящая история о том, как мальчик, член гитлерюгенда, услышал разговоры своих родителей, направленные против фюрера и нацистской партии. И пошел, и стукнул. И погиб героем. Говорят история (Павлика) – точный слепок с фашистской истории (с.271 – 272).

Оставим гитлерюгенд для спецов. Заметим только вместе с Вами, что исследования нацизма наглядно свидетельствуют, что нацисты умело использовали архетипы и устойчивые образы, подгоняя их к своим целям…

Я же не принимаю здесь узости мышления. Мне думается, что Феномен Общественного Сознания – Образ Павлика Морозова не может быть воспринят и всерьез осмыслен лишь в рамках парадигмы Советскости либо Антисоветскости. Даже если сюда «подключить» Гитлерюгенд. Добавлю только, что, согласно традиционной версии, Павлик вместе со своим младшим братом был зарезан в лесу их собственным дедом, мстящим за собственного сына и их отца.

По большому счету, эта история – именно, как История Образа, – трагедия античного масштаба. Вспомним Медею и не только ее. Хотя бы войну разных поколений богов. Зевса и Сатурна, пожирающего своих детей…

А в художественной культуре? – Тарас Бульба, убивающий Андрия…

Но это отец – скажете Вы. Однако попробуйте припомнить, либо посмотреть идеологически заостренный но показательный фильм «Убиение Сарайи», где в коллективном убийстве женщины, ложно обвиненной в измене мужу, участвуют ее собственные дети, забрасывающие, как и другие, камнями злосчастную.

Кстати, аналогичная и полная трагизма проблема ставилась уже в Древнем Китае.

В собственно же историческом подобное плане встречается сплошь и рядом. Вспомните картину Репина с Иваном Грозным и его сыном Иваном. Об исторической достоверности версии с убийством своего сына спорят. Но образ-то остался. А Петр Первый уже без обиняков обрек своего сына на смерть. Да и, братья и сестры, и жены, и сами детки бывало не церемонились с родителями. То было и в Орде и т.д., и т.п. И в блаженной России времен царей. Великая – причем реально Великая Екатерина благополучно избавилась от мужа. Даже пагубную болезнь для сумасбродного бедолаги придумали – «гемороидальные колики». Да и красавец Александр, гордо прогарцевавший по Парижу, был в курсе того, что собираются укокошить его папашу, изрядно надоевшего очень многим. И никаких колхозов. Никаких большевиков. Никакого гитлерюгенда. Просто обычная (увы, обычная!) история…

Что же касается ключика, то в мире Образов – он в столкновении ценностей. И, опять-таки, повторю то, о чем уже писал когда-то: не просто в столкновении, обретающем масштабы античной трагедии, но и в иерархии ценностей. Мне кажется, что ярче всего, четче всего эта иерархия ценностей продемонстрирована в Библии, точные цитаты из которой можете легко найти сами.

На первый взгляд, здесь видимое противоречие. В декалоге требование чтить отца и мать. А вот Христос заявляет, что тот, кто любит отца своего и мать более, чем Его, то недостоин Его. Известно, что это положение могли и еще могут многократно использовать сектанты в буквальном смысле слова.

Однако по сути противоречия нет. Почитание родителей – аксиома для древних чтецов священного писания. Но сами родители – часть мира. Мира социального и мира в целом.

В мире социальном род выше семьи, племя – выше рода, а государство, стремящееся подняться над племенами, чтобы скрепить их своим сакрализованным авторитетом – выше простого сплетения племен. Библейский же Христос, как зримое воплощение сил, вырастающих над преходящими формами государственности еще выше. Все очень четко и просто. Причем эти четкость и простота – не просто игры разума – а основа выживаемости социумов– та основа, где Небесное смыкается с земным.

Более того, и в узко практических сферах современности далеко не все линейно. Начинаешь обсуждать со студентами Образ Павлика. Первая реакция часто предсказуема: ну, конечно же, предавать родного человека, отступать от него нехорошо.

А если этот, чей-то родной человек замешан в преступлении, совершенном против близких уже Вам людей? – О какой законности, о каких элементарных правах может пойти речь там, где ценности родственных отношений, силы кланов довлеют над прочим? – Здесь уже призадумываются.

И не случайно же говорухинский «Ворошиловский стрелок» стал фильмом-мечтой миллионов, обретшей свою популярность, прежде всего, потому, что здесь опоэтизирована Справедливость Воздаяния, способного встать над родственно-чиновными связями.

 

 

РАЗБРОСАННЫЕ МЫСЛИ

 

Сжигать ли сараи?

Мы часто беседуем с близкими по мысли. То, бродя по аллеям сквера. То в маленьких кафе. И вот совсем недавно мой молодой собеседник – из тех интеллектуалов, из кого еще бесконечные инновации в образовании последних десятилетий не выветрили желание мыслить, замечает: «Как быть? Вот идет мать с сыном по улице Бела Куна. Сын спросит: «А кто это?» И что ей ответить? И не менять ли названия таких улиц?..

Да, о таких, как Бела Кун, мы судим сегодня не так, как полвека назад. Да и сколько иных рисуются уже не героями, а палачами? И сами переименования, если только они не становятся версиями информационных пандемий, дело в мировой истории нередкое.

Но вот иду уже один – и рождается странный образ-сравнение. Представьте, что, идя по городу, Вы натыкаетесь на неказистую сараюшку. Не к месту сарайчик. Сжечь бы его – и точка. Да только сарайчик этот притулился к жилому дому. А дом сросся со – сплетением улиц. Запалите этот самый неуместный сарайчик – и заполыхает пол города.

Не то ли самое может статься и с топонимикой, и со многим иным, включая сбрасывание или перетаскивание статуй и прочая, и прочая?..

Дальше можно не продолжать. Слишком много об этом судачат. Шумно. Да и я сам не раз писал обо всем этом. Писать-то писал. А города и целые страны – все поджигаются и поджигаются. Поджигаются и горят. Да так горят, что жгут уже иные вопросы: а кому ходить уже не по улицам, а по пепелищам, как бы мы те не назвали?

 

Кого тащить на эшафот законности?

Отрываясь от ноутбука, а, как и многие, заглядываю и в телеэкран. Шоу утомляют. А кто с кем спал и кто-кого родил мне лично как-то не интересно. Это все равно, что созерцать, кто что ел. Едоки-то, может, и насытились, но я-то причем. Мне при таких шоу не только в рот не попадает. Но и по усам не течет.

Но вот, когда тихо (или погромче) просто говорят, то можно и мыслью зацепиться. Вот, в тех же «Близких людях» именитый юрист Б. (пусть это и на одном из повторов) со страстью бойца, взошедшего на баррикаду, призывает к суду над Сталиным, Берией и иже с ними. Не просто к моральному осуждению. А к суду, подобному суду в Нюрнберге. Пока не будет такового – не сбросим с себя вериги прошлого на пути к очередному Светлому Будущему.

Суждения не новы. Но их повторяемость меня просто умиляет. Вроде бы, такие, как уважаемый юрист, грамотные и умные люди. И в паутинах законов – как циркачи на трапеции.

Но ведь в Нюрнберге судили тогда еще живых преступников. А судить Сталина, Берию (любы они Вам или нет) – все равно, что судить сегодняшним «законным» судом Чингиза, Тимура, Грозного, Петра Первого. Или какого-нибудь динозавра за то, что во время оно безжалостно задрал птеродактиля.

Наша личная или групповая нравственная оценка – естественна. Но суд по всем правилам юридических ристалищ?

Понимаю, что тут кто-то забываемый сможет вновь покрасоваться под юпитерами блекнущей известности. И даже как-то подзаработать. Как говаривали встарь: «ребятишкам на молочишко». Но нежели у юристов дней нынешних недостает работы, и они страдают от дефицита тех, кого бы стоило брать за ушко и тащить на солнышко закона и морали?..

Интересно, что тут думаете Вы? – Я вот буквально вчера спросил у студентов старшего курса… И что? – насколько я понял, большинству это все совершенно не интересно. И не нужно. Так для чего спектакли, которые заведомо останутся без зрителя? – Тем паче, что, судя по всему, о высоком и «вечном» искусстве едва ли идет речь?

Но, может быть при современных колоссальных возможностях играя с массовым сознанием таким образом удастся переключить таковое от чего-то более насущного?

В интригующее время мы живем. Если в не столь уж далеком прошлом можно было встретить строки о безумце, способном (пусть и в воображении) навеять «человечеству сон золотой», то уже не одно десятилетие нас гипнотизируют не столько «золотыми снами» (по крайней мере, далеко не только ими), сколько бесконечно варьируемыми картинами ужасного прошлого, грозящего собственным воскрешением и воплощением в наше настоящее.

 

 

МОЕ ОЩУЩЕНИЕ СВАНИДЗЕ. НЕВОЛЬНО КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

 

Это не оценка эксперта, а именно ощущение человека, пропитанного дыханием разных времен и к тому же не скрывающего своих личных, чисто субъективных особенностей восприятия.

Для кого-то в начале двухтысячных работы Сванидзе стали веянием свежего ветра в атмосфере сплющивающихся ценностей и истин. Но не для моего поколения. Мы уже пережили и оттепель, и перестройку, и ухабистые девяностые. А это значит, что «альтернативные ценности» и извлечения из «секретных» сундучков Истории уже не были откровением. А новые или будто бы новые информационные потоки, в струях которых двигались такие, как Сванидзе, если не для всего моего поколения, то лично для меня не были ни этическим откровением, ни информационной новинкой.

Во-вторых, так оказалось, что я был причастен и к собственно истории (то есть, хотя бы прикасался к вопросам источниковедения и историографии), и к философским школам МГУ. При этих прикосновениях, чему-то учился, а от чего-то ко временам Сванидзе уже вытошнило. К тому же мне лично посчастливилось соприкоснуться и с «буржуазной» философией истории. Тойнби «изжевывал» с наслаждением. Плюс к этому и прикосновение к истории и философии религии и, соответственно, к религиозным текстам, от знакомства с иными значимыми элементами которых многие ярые поборники абстрактной свободы слова были, увы, далеки.

В третьих – и это уже сугубо личное – по духу игрок. Чуть-чуть даже горжусь тем, что бывал рядом с инвалидами по зрению, вошедшими в состав победоносной команды РК на одном из чемпионатов мира в Турции по международным шашкам.

Это – шахматно-шашечное мышление для меня принципиально. Если не считать нацизма и крайних форм мракобесия, я сужу исходя не из сугубо идеологических критериев, не из того, кто за какую команду играет, а из логики событий, разворачивающихся на клетчатой доске.

Более того, мне совершенно не интересно, из чего сделаны фигуры и кто и насколько громко стучит этими фигурами по доске.

Сознаю, что те или иные интерпретации исторических событий в масс-медиа могут быть достойны анализа. Но именно анализа тех, кто пытается осмыслить Время функционирования этих интерпретаций. Собственно же обогащению моего восприятия Истории, как процесса, они мало помогают.

Так что Сванидзе недавних десятилетий был для меня лично не очень интересен. Участвовал в то в тех, то в иных полемических телевизионных схватках. К тому же, как вроде бы «либерал», в то время, как слова «либерализм», «демократия», «рынок» (так же, как и «коммунизм») уже воспринимались мною, как маски на карнавале Истории. Маски, практически не имеющие отношения к реальным лицам.

… Но, размышляя над феноменом, я уже сейчас просмотрел ряд программ с участием 

 

 

СВАНИДЗЕ

 

Скажу сразу: никакой личной антипатии, равно, как и восторгов у меня нет. Правда, почувствовал одно – чем же отдаляется лично от меня фигура Сванидзе?

Я – всего лишь комнатный аналитик и игрок. Сванидзе же было связан с телевидением, СМИ. Это совсем «другая епархия». Совсем другой мир, с элементами шоу и скандала. 

И уж что точно вызвало у меня отторжение – это встреча Сванидзе и М. Шевченко, закончившаяся потасовкой, в которой рослый Шевченко «отделал» Сванидзе.

Смотришь – забываешь о предмете спора, но становится неуютно и грустно. Сванидзе сам спровоцировал драку, сам ударил первым. И все это совершенно не соответствовало уровню его интеллекта и образованности. Но, увы, вписалось в картинки шоу.

Что еще привиделось мне не лестным для Сванидзе в этой истории, так то, что он, интеллектуал, повел себя, как «маленький человек». Я как-то заметил, что люди мелкорослые, либо не особо сильные любят припомнить, как они кому-то когда-то «надавали» либо просто задраться – мол, «нам не страшен серый волк». У меня самого в молодости было эпизода три, когда я сам вел себя по-пацански. К счастью для меня, развития сюжеты не получили. Иначе, при всей моей реакции, гантелях и турнике, меня бы в лучшем случае отколошматили. Но это же было не в возрасте Сванидзе!

Оттолкнуло и некое лукавство действа. Не думаю, что Сванидзе кинулся бы в кулачный бой с Шевченко где-нибудь на улице. А в студии? Подсознание почти любого будет подспудно нашептывать, что здесь слишком уж ощутимо бока не намнут.

Но, обращу внимание: для меня поведение Сванидзе было неуместной мальчишеской глупостью, а не образцом антиэтики. Сколько подобного уже видели!

Но, для сравнения вспомним Никиту Михалкова. Импозантный мужчина, эффектный актер и искусный говорун. А вот вляпался же! Когда в одном из залов какой-то паренек бросил в него, кажется яйцо, заляпавшее шикарный костюм, бедолагу схватили за руки. И… Телекамера хищно выхватила кадр, на котором Михалков бьет с размаха ногой в лицо того, кого держали за руки. Не по мужски как-то. (Так почему-то запомнилось). Во всяком случае, я знаю людей, которые после этого видеть Михалкова не могут. Так что проступок Сванидзе в сравнении с барским пинком довольно безобиден.

А теперь несколько слов о сути рассуждений Сванидзе. Отталкиваюсь от его разговора о мифах в истории.

Тут я бы резко разделил элементы контента и подачу информации с соответствующей интерпретацией.

У Сванидзе прекрасная речь. Да и в логичности построений ему не откажешь (причем, не только в этом разговоре).

Что же касается двух Петров – Великого и Третьего, то и здесь не стоит отмахиваться.

Я лично давно уже воспринимаю Петра Первого, как одну из колоритнейших фигур мировой истории. Для исторических романов – это кладезь. Но, вполне вероятно, что сделанное им, можно было бы вершить куда мягче. Мой критический взгляд на Петра здесь совпадает со взглядом Сванидзе. И не случайно же задолго до нас с Вами существовали славянофилы.

Петр, как и большевики, метался и наломал горы дров. Но вот ведь исторический парадокс: уже к концу 18-го столетия Россия стала входить в число ведущих держав мира. В том числе и в отношении культуры.

Кстати, Наполеон наломал дров несравненно больше. Причем в европейском масштабе. Но это не мешает множеству французов чтить его величие. Хотя тут я, может быть, ошибаюсь, и уместнее дать слово самим французам.

А Петр Третий? – В чем-то был смехотворен. Но, пожалуй, не только. О чем тут особенно спорить со Сванидзе? – Остается только добавить, что это старинный русский, да и не только русский, обычай. Память убитого в схватке за власть неутомимо мазать дегтем. Так было и с Павлом, и с Берией. И только ли с ними? – Ведь побежденных, в отличие от победителей, судят.

Правда, я бы не совсем согласился с рассуждениями Сванидзе о том, что одна из заслуг Петра Третьего в том, что он вывел Россию из ненужной для нее семилетней войны.

Наверное, и в самом деле, для абстрактно взятой России, да еще и рассматриваемой с высот иных столетий, семилетняя война была не нужна. И не только она.

Но с учетом купленных кровью побед и настроений значительной части элиты того времени, для этой самой элиты Петр Третий совершил нечто подобное (хотя и не столь пагубное по последствиям), как Горбачев стремительно и без заметных компенсаций, выведший советские войска из ГДР. И это не говоря уже о прочем!

То есть здесь уместен анализ, учитывающий более глубоко исторический контекст. Это отдельная работа.

Главное же для меня – неприятие сенсационности и неточного использования терминов.

Та же информация о Петрах – это не разоблачение мифов. Сванидзе же не приводит таких новых фактов и не опровергает каких-то устоявшихся представлений о фактах, как это, к примеру, делают современные российские историки, касаясь такого этапа Курской битвы, как сражение под Прохоровкой. Сванидзе лишь предлагает изменить оценки личностей и их деяний. Изменение же оценок и разоблачение мифов – это, мягко говоря, не совсем одно и то же.

Хотя, конечно же, мировая история, начиная с Гомера, переполнена мифами. Но это, опять-таки, особая тема. Тут и спорить не с чем.

Но, на мой взгляд, серьезнейший, причем очень характерный провал Сванидзе сопряжен с его разговором о трагической ситуации, сложившейся при подходе частей вермахта к Москве. Конечно же, были и колоссальные потери, и массы пленных, и паника, и мародерство. И чего только не было!

Но не случайно в ответ на эту «программу» в Интернет посыпалась сплошная лавина «дизлайков», значимая даже при учете возможных ботов. Трагедии были. Но ведь устояли же! И реальное, а не внедренное в скандализирующие масс-медиа изучение истории, требует спокойной разносторонности.

Грустно, но в отношении к событиям конца 41-го Сванидзе напомнил того, кто спровоцировал в студии драку с Шевченко. Он замахнулся на то, что в инфопотасовке ему оказалось не под силу.

Завершая эти беглые заметки, хотел бы сказать: представляю Сванидзе, как одаренного и мыслящего представителя масс-медиа, хотя и далеко не во всем близким мне по восприятию мира. Но именно, входя в струи масс-медиа, он блекнет для меня, как историк, который обогащал бы меня видением собственно исторических процессов.

 

 

«УХОДЯЩАЯ НАТУРА»? ИЛИ ГРОЗИТ ЛИ ЧТО-ТО И ЕСЛИ ГРОЗИТ, ТО, ЧТО РУССКОМУ ЯЗЫКУ?

 

Боюсь повториться, и все же не могу уйти от этого – от дискуссий профессионалов, знатоков языка, красноречиво успокаивающих с экранов, что русский язык, как это не раз бывало, и в начале нашего века перемелет всякие-там неологизмы, иностранизмы и прочая, и прочая. Но вот «с того ли конца заходят» многоученые участники успокоительных обсуждений?

Задумываюсь – и мне вспоминается один, довольно уже давний «телемост», точнее «интернет-встреча» с мудрым и честным автором с Дальнего Востока. Встреча, о которой я как-то уже упоминал. Он поведал нам, казахстанцам, о том, что был подготовлен словарь одного из языков малых народов, разработан и письменный язык. Да вот читать-то некому.

Не грозит ли нечто подобное и «великому и могучему»?

Да, что за паника? – Скажете вы. – Какое тут может быть сравнение?

Но стоит нам , пусть и не слишком высоко, подняться над горизонтом десятилетий, и картина окажется довольно тревожной.

Ведь живой язык – всего лишь средство общения, способ освоения и окружающего человека мира, и осмысления самого себя, и т.д., и т.п. Но само это средство, этот способ живет не сам по себе, а тогда, когда есть кому общаться, мыслить, вбирать в мир своих чувств многоцветный мир и рефлексировать над собственными переживаниями.

И что же происходит с русским языком в мировом и на постсоветском пространстве? – Численность «русскоязычных» съеживается. Включая и собственно Россию. Где, если верить интернету, даже в таком-то вузе обнаружили якобы студентов вообще не понимающих русской речи. Но и без упоминания об этом казусе, становится все более очевидным, что сегодняшние мигранты и в языковом, и в образовательном отношении отличаются от тех, что устремлялись в Москву, Ленинград и др. в советские годы, пополняя русскоязычную советскую элиту примерно так же, как интеллектуалы-мигранты освежают своею кровью элиту Америки.

Добавьте к этому кажущиеся чуть ли не спонтанными, но очень уж похожие меры по фактическому ограничению сфер применения русского языка за пределами собственно России. Причем в самых разных местах.

Занятно, но люди, знающие обо всем этом больше меня, говорят, что и в целой пока в Испании, как и на постсоветском пространстве, безо всякого большевистского наследия в разных провинциях в школах учат не только собственно испанский, но и языки провинций. Насколько точна и содержательна такая информация, можете проверить.

У меня же, человека сугубо светского, чуждого игр с поп-мистикой, создается впечатление, что какая-то, прямо-таки «нечистая сила» под убаюкивающие песни о глобализации и «общечеловеках» в поте лица своего трудится над «размельчением», раздроблением человеческих сообществ. Те же, буквально силою внедряемые «общества собственников имущества» (ОСИ) по своей сути приковывают нас к частному, отдельному, так, словно это частное, отдельное может быть самоценным в океане бесконечной турбулентности. И сколько таких «липучек» для мух нашего внимания!

Вот и язык (о чем я уже как-то писал) из средства объединения усиленно превращается в средство, очень часто совершенно искусственного разъединения людей.

Но и это не все! Не менее тревожно то, что, по крайней мере, внешне, происходит более спонтанно. Это обеднение языка, ка средства общения и передачи информации. Гаджетное общение по самой своей природе, в силу потребности в скорости и экономии сил не нуждается в нюансированном богатстве языка Пушкина, Гоголя, Ильфа и Петрова. Тем самым живой язык мелеет, как Арал. Добавьте к этому сужающуюся с детства потребность в чтении книг и получении все большей доли информации и возбудителей эмоций из самих по себе значимейших аудио– и видео-источников.

Перед нами целая грандиозная проблема со-трансформации и человека и социумов…

 

 

А КАКОВЫ ГОРИЗОНТЫ?

 

Может показаться странным, но с этой болью для меня соединились размышления метров о методах ознакомления учащихся с миром религии. Размышления, в частности прозвучавшие в одной из передач о церкви и мире на Первом канале российского Тв. С одним из участников, как с вчерашним земляком, я лично знаком (да и только ли я?), как с разносторонне активным и разносторонне образованным человеком.

Но вот новые упоминания о модулях и трактовка понятия «религии, как частного дела», меня удручили и даже встревожили. «Частное дело» нуждается в отдельном разговоре. Что же касается модулей, то есть предположительно свободного выбора школьниками изучения основ того или иного вероучения и сопряженного с ним типа культуры и т.д., то у меня так и готово сорваться с уст: «Не ведают, что творят!»

Да почему? – Наверно, потому, что могло бы быть и проще, и эффективнее иное – то, что у нас многократно практиковалось: организация совместных встреч школьников и студентов с представителями разных конфессий. Ведь в вопросах духовности и педагогики в целом – один из важнейших постулатов – не перекормить. Как перекармливали и религией, а затем и партийностью, и марксизмом.

А уж если знакомить, то почему бы не отдать, как в Казахстане, предпочтение общему обзору разных религий? Так, например, на недавнем опросе ответило большинство моих студентов.

И это, не говоря о том, что над всеми масштабными, особенно пед. начинаниями, нависают тени профанации. Где вы возьмете столько школьных учителей, знающих религиоведение или церковнослужителей, поднаторевших в педагогике и методике преподавания в школе?

Но и это здесь для меня не главное, а сказано попутно. Главное мне видится в ином. В полиэтничной стране с обилием культурных традиций детей со школьной скамьи начинают отделять друг от друга. Причем там, где надо бы сближать. Ведь очевидно, что выходцы из мусульманской среды будут предпочтительно выбирать ислам, а из иной – православие и т.д. Но уже само это стратегически начинает работать на разъединение – и там, где речь идет о вопросах деликатнейших и жизненно значимых.

Но и это еще не все. Как и в вопросе с языком, мы не можем уйти от демографии. По данным казахстанского интернета на постсоветском пространстве в пяти центрально-азиатских странах за 30 лет население выросло на 38 млн. человек. Конкретная цифра может быть не бесспорной, но тенденция ясна. В России же и Прибалтике картина иная. Но неоднородная. Сопоставьте данные об динамике демографических процессов среди разных этнокультурных групп населения в России. Каково здесь (даже не считая мигрантов) соотношение роста или убыли представителей тех или иных культурных традиций?..

Сопоставьте и задумайтесь: при существующей динамике, да еще сопровождаемой своего рода «сегрегацией» на уроках, непосредственно соотносимых с духовностью, православную культуру в силу даже сугубо демографических факторов будет выбирать все меньшее число родителей и учеников. Так чем же в перспективе способна обернуться такая форма «модулирования» школьного образования в мире и без того чреватого множеством проблем?

 

 

ФИЛОСОФИЯ В ЖИЗНИ ИЗВЕСТНЫХ ГОСУДАРСТВЕННЫХ ДЕЯТЕЛЕЙ

 

Это – эссе, приглашающее к соразмышлению, соразмышлению, способному лечь в основу серьезнейшего и увлекательного исследования.

Само «рабочее название» условно и не совсем точно, потому что речь идет не просто о мировоззрении или элементах философского либо филословско-богословского образования, а о философских изысканиях и значимости картины мира в практической деятельности тех, кто оказался причастным к «государственному строительству», включая и революционную ломку, значимые реформы и их попытки, оставившие след в истории.

Философы-советники, равно, как и мыслители-революционеры. которым так и не суждено было стать «кормчими» – явление распространенное. Но здесь мы попробуем сосредоточиться на тех, кого сама история вовлекла в мир государственной деятельности, причем именно на вершины этого мира. При этом я за ранее оговариваюсь, что приглашаю по размышлять не о «черненьких» и «беленьких», диктаторах и гуманистах, а именно о причастных «к власти».

Толчком же к таким банальным, на первый взгляд, размышлениям, стали совершенно неожиданные для меня мысли о Ленине. Сколько лет тягомотиной массового высшего советского образования был включенных в обязательную программу семинаров по философии «Материализм и эмпириокритицизм». Какие-то россыпи имен и переплетенья споров, казавшиеся невероятно далекими от нашей жизни уже второй половины двадцатого века…

Я бы и сегодня не возвращал подобное в стандартные или просто «массовые» учебные программы. Но… А зачем самому Ленину – импульсивному, азартному практику и даже своего рода асу политической борьбы, было нужно перелопачивать тома и тома философских работ, скрупулезно штудировать сочинения мыслителей так, что появились его увесистые «Философские тетради»? И ладно бы он сосредотачивался на непосредственной социальности – как в «Государстве и революции», где стремился осмыслить Маркса в свете революционных задач, стоявших по его мысли, перед Россией начала ХХ века. Так он, и оказавшись втянутым в отчаяннейший круговорот событий, не забывал о диалектике и том, что с нею связано, примеры чего и статья к дискуссии о профсоюзах, и его «философское завещание» «О значении воинствующего материализма».

Мы сегодня может спорить о собственно философской значимости ленинских работ в истории человеческой мысли, о том, что в них рождает сомнения и т.д., и т.п. Но я не об этом, а о значимости глубинных проблем философии для самого Ленина – практика и бойца, для которого имела колоссальное значение и «картина мира», законов истории.

Вопрос не «детский», и не риторический. Ведь сколько было, с одной стороны значимых политиков и гос. деятелей, которые так глубоко не погружались в философию либо богословие, даже обладая и образованием, и литературным даром. Например, Черчилль, удосужившийся получить Нобелевскую премию по литературе. Цезарь и многие, многие иные. Те, для которых собственные размышления в основном ограничивались слоем проблем, обнаженных Макиавелли.

С другой стороны – теоретики и даже борцы, революционеры. Которые так и не соприкоснулись с практикой государственной деятельности, реально определяющей ход тех или иных масштабных событий.

Вспомним Плеханова, Кропоткина, мыслителей народничества и т.д. Нередко это были люди, которые по глубине и объемности мысли превосходили «практиков». Но к непосредственной госдеятельности, к ее вершинам они были непричастны. И даже Маркс. Можете быть марксистами, антимарксистами, либо просто аналитиками, но совершенно очевидно, что Маркс искренне сопереживавший и жертвам европейского колониализма, и жертвам победителей парижской Коммуны, был лишь кабинетным аналитиком и участником организационных процессов. В отличие от Бакунина, Кропоткина, Гюго он лично не дышал воздухом революционной борьбы, не вдыхал ужасов взаимного ожесточения. Поэтому и представления о революциях, как о «праздниках угнетенных масс» – это представления «постороннего». Замечательного аналитика, но не того, кто сам «понюхал порох». Это не упрек – лишь констатация его специфики.

Но что ж тогда, получается, что Ленин уникален? – В чем-то – да. И все-таки… В истории абсолютную уникальность отыскать не так уж просто. Да и можно ли, если речь идет о явлениях масштабных?

Так и тут. А Сталин? Любите его или ненавидьте, а философские проблемы и для него лично, и для системы были значимейшими. Да и Мао, пожалуй, тоже. Сами компании, связанные с отношением к конфуцианству говорят о многом.

Троцкий же для меня под вопросом. Знаток литературы. Великолепный организатор. Но… Насколько он лично, как мыслитель, углублялся в водовороты философии? Насколько значимы были для его теоретического сознания картины мира, а не просто социальной борьбы? – Вопросы для специалистов «троцкистоведов».

А тут еще и о Фиделе можно поразмышлять… И о Че Геваре. И о «теологии освобождения»

В целом же при поверхностном подходе начинает прорисовываться не слишком-то радужная картина: философия, особенно, возведенная в ранг «учения» как-то уж не совсем приглядно срастается с разного рода «тоталитаризмами». Да еще такими, которые рождают немало горьких воспоминаний и ассоциаций.

Но… попробуем взглянуть на Историю шире. Где и когда религиозно-философские и собственно философские изыскания, изыскания, основанные на поисках целостной картины мира и законов мирозданья, становились не просто значимыми, а стержневыми для гос. деятелей?

Если опустить лишь фрагментарно известное об античности, где даже Платон и Аристотель бывали лишь близкими к престолам теоретиками, но не правителями, то мы можем вспомнить… Египет. Эхнатон. Сочиненных им философских текстов «не вспомню». Но его, хотя и не долговечные, преобразования зиждились на очень четкой картине мира, основанной на тяготении к единобожию. Здесь – религиозная философия, революционные преобразования и госдеятельность – в едином сплаве.

На другом конце Ойкумены в уже более поздние времена появляется легендарный образ Конфуция. Он не был Ваном. Но, согласно описаниям, являлся не только мыслителем, а и государственным деятелем, сумевшим укрепить то царство, где ему довелось действовать.

Тут могут напомнить и о легизме, и о даосизме. Но это – особые феномены. У их истоков мыслители-теоретики, которые, скорее, были причастны к власти, нежели непосредственно ее осуществляли. Вопрос открытый.

В Древней Индии примером может стать Ашока. Не он стоял у истоков буддизма, однако буддизм оказал, согласно упоминаниям древних, колоссальное влияние на его по своему революционную государственную деятельность.

Неоспоримый пример слияния религиозно-философской деятельности и деятельности социально-государственной являет пророк Мухаммед. Для него и его непосредственных последователей картина мира была неотъемлемой составляющей законов, диктующий образ жизни.

Есть, над чем размышлять и касаясь ряда правителей Великих Моголов. Это были не просто образованные люди, но и те, кто строил империю…

В Африке, пожалуй, уместно вспомнить погибшего в борьбе с колонизаторами поэта, мыслителя, религиозного авторитета и руководителя– «безумного муллы» Мохаммеда Абдуллы Хасана, который по словам Тарика Али «считается отцом-основателем сомалийской государственности» (Тарик Али. У.Черчилль: его эпоха, его преступления, М., 2023, с.73)

В новейшее время – это Неру…

Легко заметить, что все упомянутое – так называемый Восток. Даже Иван Грозный в своих «Посланиях Курбскому» – восточный деспот, который стремится логически обосновать свое право по отношению к «холопам»– подданным, как вытекающее из картины мира, в которой царь – представитель Бога на земле.

А как же «Запад»? Древность подарила миру двух безусловно связанных с имперской властью мыслителей – Сенеку и Марка Аврелия. Оба были стоиками. Оба оставили замечательные сочинения. Но они не были преобразователями и теми, кто стоял у основ определенной государственности.

Лишь 16-й век – век зарождения протестантизма дал Европе Кальвина – богослова и государственного деятеля в крохотной Швейцарии, чье влияние на ход истории отнюдь не было «крохотным».

Заслуживает размышлений и английский Генрих 8й, который первоначально и как теоретик ополчился против протестантизма. А затем и сам порвал с господством католической церкви. «С возникновением реформации английский король Генрих 8й выступил в роли богослова на стороне католицизма. В 1521 году он опубликовал трактат против лютеранства и был удостоен за это высокой награды от Рима – золотой розы и звания «защитник веры». Но, – добавляет один из крупнейших советских религиоведов И.А. Крывелев, – более убедительной, чем богословская теория оказалась политическая и экономическая практика лютеранства, прежде всего в части конфискации церковно-монастырских земель», и уже в начале 30-х английская корона отпадает от подчинения Ватикану. (Крывелев И.А. История религий. – М.: Мысль, 1975, с.284).

Интересно было бы поразмышлять и о связи практической политики и теоретических воззрений руководства Чехословакии конца 60-х годов 20-го века. Сама идея «социализма с человеческим лицом» – это уже и теория, устремленная в сферы практики. Вопрос здесь в том, насколько значимы были собственные изыскания представителей чехословацкого руководства для развертывания драматических процессов.

Особняком выделяются картины мира, рисовавшиеся европейскими колонизаторами. Картины мира с чудовищными по нашим современным представлениям последствиями. Хотя, кто знает, возможно, и наша «современность» будет восприниматься потомками (если современная цивилизация уцелеет), как чудовищная.

Но, хотя колониализм и опирался на мощную эмоционально-теоретическую базу, сами колониальные империи создавались не мыслителями. И даже Ланге, истреблявший сокровища индейских культур, как теоретик не особенно известен. Он был лишь одним из инструментов колониализма.

Итак, мы видим, что собственно «Восток» – именно он выделяется тяготением к слиянию политической и этической практики с картинами мира, которые лично стремились осмысливать, уточнять, а то и преобразовывать собственно государственные деятели.

Правда, тут можно возразить, что, к примеру, позитивизм и прагматизм оказались важнейшими составляющими мировоззрения, распространенного в новейшие времена. Прагматизм – как удобный инструмент и в политической практике. Но сами эти, равно, как и иные направления мысли, развивались не практикующими ведущими государственными деятелями. Они могли становиться инструментами, которые оттачивали другие.

… Все, обозначенное здесь лишь пунктиром, обретает сегодня особую значимость в том числе и потому, что мы здесь сталкиваемся с одним из очень опасных парадоксов современности. В сфере «онаученной», ориентированной на массы и правительства, социально-философской доминирует «Запад». Однако в условиях очередной, глобальной хаотизации социально-политической жизни мы видим и демографический, а отчасти и экономический, и культурно значимый подъем «Востока». И этот парадокс, это противоречие чревато серьезными проблемами, которые еще тольео предстоит осмысливать во всей их глобальности.

Не претендую на то, что я первый, кто так ставит вопрос. Но от этого, обозначенные проблемы не становятся менее острыми.

 

 

 «ЧТЕЦ» ГЛАЗАМИ ПОСТСОВЕТСКОГО ЧИТАТЕЛЯ

 

По словам переводчика этот, опубликованный в 1995 году, роман Бернхарда Шлика «стал … самой успешной немецкой книгой последних десятилетий … Книга переведена более, чем на тридцать языков, совокупный тираж исчисляется многими миллионами. Американское издание «Чтеца» возглавило в США списки бестселлеров…. «Чтец» вошел в программу немецких гимназий. Более того, именно этому произведению… зачастую отдается предпочтение абитуриентов при выборе темы для экзаменационных сочинений (Хлебников Б. – Шлинк Б. Чтец. Роман. – Спб, 2011, с.235).

Сюжет прост. Некто еще школьником на всю жизнь влюбляется в женщину, которая, как оказывается впоследствии, служила в одном из нацистских лагерей.

Первая, сопряженная с эротикой, часть романа мне показалась скучноватой. И не из-за ханжества. Может, отчасти потому, что мы «переели» в годы перестройки, когда, буквально, вылазя не только из штанов, но и из кожи, на огромном пространстве предшоковой терапии стали громогласно доказывать: «У нас секс есть! Есть!». Может, и по чисто личным причинам. Видеоизображение женского тела притомить не может. Если только это не «Авиньенские девицы». Но словесное… Уже не интересно. Так и кажется, что, хоть я сам не Казанова, но всякие там интимности мог бы словесно обрисовывать без особого напряга. К тому же именно секс и «всякие там кино и книжные поцелуйчики» для меня примерно то же, что и нередкие живописания «седалищ». Кто-то ест, пьет, кто-то милуется, «занимается любовью». Но я-то сам от этого ни сытей, ни обласканней не стану.

В целом же здесь то, что мне напомнило восприятие «Живой этики». Эффектно. Сочно. Но после собственно буддийских текстов уже ощущалось вторичным. И « не информативным» в полной мере. Только и всего.

Для молодых же и начало, причем именно оно может быть и свежим. И увлекательным. Так что к непосредственно «критической» оценке книги сказанное никакого отношения не имеет. Речь идет только об одном из вариантов восприятия.

А вот дальнейшее, связанное с судебным процессом и всем, что имело и имеет отношение не только к лагерям, нацизму, а и к нам самим меня захватило.

Коснусь лишь нескольких, тоже в чем-то субъективных ощущений. Ощущение на то и ощущение, чтобы сплавлять в себе внешнее и внутреннее.

Первое откровение всколыхнуло то, над чем я задумывался уже не один год, в том числе и после поездки во Францию. Это мысли о «духовности». Точнее о тех штампах, которые переполняют и Россию, и Казахстан. Мол, Запад-то комфортней, и технически поразвитей. Н зато уж мы-то в духовности их обскакали!

Но… Стоп! Войдите хотя бы только в текст «Чтеца», как входят в освежающую воду. Герой, как и далекие от нас, словно герои Гомера, персоны русской, да отчасти советской литературы, знает, что такое муки совести.

Понимаю, что не вполне корректно сопоставлять «кино», сериалы и художественную литературу. Но, кажется, что я здесь не делаю открытие – слово «совесть» у нас, современно духовных практически эмигрировало из лексикона и мотивировок человеческих поступков. 

Да и что пенять на литературу и искусство! Вспоминаю самого себя. Лет, наверно, до 25 у меня еще были события, поступки, подчас, неразумные, но рожденные «муками совести». А потом? – Глупостей, непрактичных, да и совсем иррациональных шагов сколько угодно. А переживалось-то из-за чего? – Из-за чего-то внешнего или из-за практических ошибок. Переживания стали все более родственными переживаниям шахматиста. Неверный ход может ночами сниться. Но к нравственным дилеммам, к совести даже самые грубые промахи на шахматной либо жизненной доске никакого отношения не имеют…

«Зацепил» меня и образ женщины– коменданта, уже современной германской тюрьмы. Она беспокоилась о будущей судьбе заключенной, которой после долгих лет «отсидки» за участие в деятельности охранников и охранниц концлагерей и вменяемые ей в вину конкретные действия. Это какое-то чудо, которое после селевых потоков всех постсоветских «Стройбатов» и иже с ними, кажется невероятным, словно живая ромашка на кипящей лаве.

Я здесь не о том, что не надо поминать зло. Я лишь о том, как его поминать. Но это особая тема. Замечу только, что, как мне стало казаться. Слишком уж часто глубокий психологизм, подменяется «акшином» с грудами тел, рождаемыми плосковато-штампованной фантазией авторов. Вспомните только сами хотя бы сериал о «палачихе»-пулеметчице, вписавшейся потом на время в систему образования. Детективность, как и сорняк, здесь, да и не только беспощадно забила внутренний мир человека. А ведь были же у нас «Каратели», выходившие огромным тиражом в «Роман-газете». Простенькая вроде вещь– но мирового значения, которая по своей психологической объемности, как мне видится, превосходит всемирно известную «Банальность зла» Ханны Аренд.

И еще на одно натолкнул опытный в юриспруденции Шлинк. Точнее, в тысячный раз напомнил об этом. На российском ТВ, прокручивая передачи многолетней давности, который уже раз долдонят о необходимости суда над Сталиным и сталинщиной. Причем юристы первоклассные. И повторяются их речения, словно древнее: «Карфаген должен быть разрушен!» Да и в Казахстане оплеухи прошлому – милая забава немалого числа причастных к современной массовой культуре.

Я лично не против «Суда Истории», как варианта учебного занятия, давно уже известного. Разбирают же сражения прошлого, шахматные партии– так и тут: отчего бы не разбирать спецам или тем, кто готовиться ими стать в чисто учебных целях.

Но… у того же Шлинка, равно, как и в Нюрнберге, разбирают преступления и деяния в целом живущих людей и только что действовавших систем. А что такое суд над Сталиным сегодня? Это по сути то же, что суд над Чингизом, Тимуром, Иваном Грозным, устроителями Варфоломеевской ночи. Давайте всему этому современную нравственную оценку. Честно не опускайте известные факты. Но при чем тут формальная юрисдикция? Особенно в мире, причем в мире глобальном, где «право» становится словом, утрачивающим определенное содержание.

Правда, могут сказать, что тот же Сталин становится знаменем определенных сил. Ну и что? Виновата ли сковородка, если раздраженная хозяйка обрушивает ее на голову подгулявшего супруга? Виноват ли незадачливый Барбаросса в том, что, спустя века после его гибели в речных водах именем этого «Рыжебородого» был назван план нападения на СССР?

Я лично против очередного опьедесталивания Сталина. У него, да и не только, было много такого, что нуждается в серьезнейшем критическом анализе.

Но если уж осуждать то – определенные типы деяний, а не тени прежних лет. Живы же те, кто причастен к расстрелу Белого Дома и т.д., и т.п. Поскольку же инфопространство, как и наши головы, не безразмерно, постольку перемывание косточек (будь то Россия или Казахстан…) в наших конкретных нынешних условиях означает направленное переключение внимание и отвлечение от буквально вопиющих проблем наших дней.

А как думаете Вы?

 

 

ЭХО ВОЙНЫ ИЛИ ДВЕ ИСТОРИИ, РАССКАЗАННЫЕ В ПУТИ

 

О чем только не говоришь с попутчиками! Вот и здесь две истории, окрашенные памятью о той далекой войне.

 

В плен «с нагрузкой».

 

Крепкий и крупнорукий сосед-попутчик вспоминает отца, сражавшегося на Ленинградском фронте. Отец был довольно маленького роста, но воевал разведчиком. Случалось всякое. Однажды наши пошли за языком. Изловчились бросить гранату в трубу блиндажа (этим же приемом не пренебрегал и противник), и отец оказался лицом к лицу с выскочившим немцем. Немец был рослым и тяжелым. Так придавил нашего разведчика, что ни туда – ни сюда. «Ребята! Помогите!» (Или что-то в этом роде, но иными, не совсем газетными словами). 

Товарищи подоспели, и здоровяка одолели. А наш бедолага так помят, что и идти не может. И что же? Пришлось «языку» идти в плен «с нагрузкой» – нести на себе, изрядно помятого им русского разведчика…

Слушал эту простую историю, и почему-то хотелось, чтобы и этот немец, так же, как и отец рассказчик, дожил до конца войны, пусть даже пленным.

 

Славянский Ромео.

 

А этот необычный рассказ удивительно передает дух времени. Хотя сказанное кто проверит?

Было это уже в глубоком казахстанском тылу, куда судьба швырнула переселенцев с Украины и Поволжья. С Украины – родственников бандеровцев или тех, кто попал заодно с таковыми. С Поволжья – немцев.

Статный красавец украинец – черные волосы, голубые глаза – полюбил молоденькую немочку. Любовь не была особой тайной: всевидящие мальчишки исхитрялись увидеть, как те миловались там-то и там-то. Да и у самого парня намеренья были серьезные. Пошел он к отцу просить руки обцелованной от души дочери.

И что же? – Отец – из тех, кто стал жертвой истории, но не ощущал при этом личной вины. И он наотрез отказал: «За предателя Родины не отдам!»

Что делать? – Пошел парень по-русски к сельскому ларьку (уж в этом-то украинец от русского мало отличается). Естественно, за выручалочкой – бутылкой. Да в не тот час. Продавщица не дала – бутылку-то. Сел несчастный на трактор – и на ларек… Заработал пять лет. А дальнейшее рассказчику неведомо.

Горькая история. История о том, как кровавые катаклизмы обрушивались на людей и без пуль и снарядов, и без указаний вождей и «высших инстанций».

 

 

ФОТО ИЗ СЕМЕЙНОГО АРХИВА

 

13 октября 2024 года исполнилось 100 лет со дня рождения ветерана Великой Отечественной войны Якова Васильевича Бондаренко. Летчик, награжденный двумя орденами Красного Знамени и двумя – Красной Звезды (сохранилось более 15 других наград), проработал всю свою мирную жизнь в Кустанайском аэропорту. Сначала диспетчером, а затем – РП (руководитель полетов). 

 

Автобиография отца кратка: по документам «родился в 1923 г. в Акмолинской области, Есильского района, пос. Воскумай, в семье крестьянина», ставшего впоследствии рабочим. «Мать – домохозяйка». 

Родители его, как и многие иные многочисленные родственники, – переселенцы из Украины. Расхождение же в годах рождения в семье объясняли тем, что, мечтая о небе и стремясь быстрее попасть на фронт, прибавил себе год. Тогда бывало и такое, и это виделось вполне естественным.

О своей жизни и о войне в семье говорили скупо, особенно с детьми. Поэтому многое здесь основано на крупицах, уцелевших в памяти. Хотя, наряду с этим, сохранились и документы, включая и чудом попавшее в руки близких «Личное дело Бондаренко отдела кадров Военно-воздушных сил».

Отец его Василий и мать Анастасия женились по любви, вопреки желанию родителей матери. Но вот детей поначалу не было. Мать лечилась и успешно. В семье родилось десять детей. Пять мальчиков и пять девочек. Двое ушли из жизни в раннем детстве. А вот восемь выросли и сохранили близкие отношения при всех кульбитах истории.

Яков в семье оказался старшим. Это было непросто. Жили и не богато, и не слишком сытно. Разнообразный физический труд с раннего детства. И то ли потому, что был первым, то ли по иным причинам, он вырос более щуплым, худощавым, чем три младших и физически очень сильных брата. Брат Иван, когда как-то трое нахрапистых парней попытались «снять» у него часы, врезал самому близкому, вырвал штакетник из заборчика, да еще и погнался за этой троицей. Самый же младший Анатолий всерьез занимался гимнастикой, шутя играл с «двухпудовкой» и демонстрировал племянникам чудеса владения собственным телом.

Яков же был настолько тонок, что при небольшом росте на иных фотографиях казался высоким, и с фронтовых времен за ним закрепилась кличка Яшка Худой. Но при этом он на долгие годы сохранил замечательную реакцию, сообразительность и способность не теряться в неожиданных и критических ситуациях.

По рассказам мамы, такое демонстрировалось не раз… Во время пожара в гарнизонной двухэтажке – единственной двухэтажке в летной части под Ленинградом – мама со своей панической женской хитростью надумала меня, еще младенца, обмотать подушками и выбросить со второго этажа. К счастью, отец вовремя вмешался, этот мой полет не состоялся и все без суеты окончилось благополучно.

Однако всех этих качеств для летчика было мало. Когда отец попытался пройти комиссию в летное училище в Чебоксарах и его вертели на стульчике, голова кружилась. При скудном питании такое было неудивительно. Но… в комиссии были люди, а не компьютеры. Щупленького юнца спросили: «Очень хочешь летать?» – «Да». И ведь добился своего. Справился с «природой». Стал не просто летчиком, а одним из лучших.

 

Свою войну начал с Курской битвы – самой грандиозной сухопутной битвы всех времен и народов. Уже спустя годы после окончания сражения они вместе с мамой ездили на встречу участников этого сражения.

Воевать начинал на «небесном тихоходе», «рус фанере» – ночном бомбардировщике «По-2» – и уже позже обучился летать на «Илах». 

Примитивные с виду «По-2» ночами доставляли врагу немало хлопот. Они могли подлетать бесшумно и с малой высоты обрушивать губительные сюрпризы на вражеские головы. По рассказам, наши умельцы к самолету Бондаренко прикрепляли и нечто вроде РС – реактивного снаряда (о технических тонкостях тут не сужу); и, когда первые самолеты побуждали противника стрелять и тем самым обнаруживать себя, с темного неба на него устремлялся еще один смертельный «подарок»…

Во время одного из вылетов Яков был тяжело ранен. Но сумел довести самолет до своего аэродрома и, лишь посадив боевую машину, потерял сознание. После госпиталя вернулся на фронт. Замечу попутно, что служивший на другом фронте его отец Василий Петрович был ранен в тот же день, что и сын. Только в ногу.

Полеты на «Илах» были одними из самых рискованных. Эти железные птицы, прозванные гитлеровцами «черной смертью» (называли их еще и «летающими танками»), были способны лететь почти над землей, нанося противнику пугающий урон. Но и сами они становились легкими мишенями и гибли, гибли… Отец же, поскольку был очень молод, в паре летал обычно ведомым, то есть должен был следовать за ведущим, чей хвост прикрывал. Свобода маневра у ведомого была более ограничена, а значит, и полеты еще более опасными.

Согласно документам, на «По-2» Яков Бондаренко совершил 56 (по другим бумагам – 58) боевых вылетов, возможно, расхождение связано с нечеткостью печати. На «Илах» же – 77. Как говорили дома, за 80 вылетов давали звание Героя Советского Союза. Трех вылетов не хватило. Хотя… если добавить остальные, то могли бы с лихвой возместить недостачу трех. Но тогда не до этого было. 

Да и не только в количестве вылетов было дело. Однажды в одном из очень-очень редких разговоров о войне отец вспомнил, как вдвоем с однополчанином уже на Прибалтийском фронте они полетели «вольными охотниками», которые сами выбирали цель. И наткнулись на обширное пространство, сплошь заполненное техникой и «живой силой» врага. Размышляя с высот сегодняшнего дня, можно было бы вернуться, известив своих об увиденном. Их никто не гнал в бой. Но они вдвоем азартно устремились на массу, огрызавшуюся огнем, ведь те, на земле, отчаянно отстреливаясь из всех возможных видов оружия, дрались за свою жизнь. Самолет напарника подбили. Тот выпрыгнул с парашютом и пешком дошел к своим – так быстро двигалась линия фронта. Отец же в изрешеченной боевой машине вернулся на аэродром. По его словам, он, возможно, за все свои 130 с лишним вылетов не уничтожил столько врагов, сколько за один тот бой.

Однако большая часть рассказов была не об этом. Вспоминалось, как однажды отец, носивший бороду (звали его тогда и «Бородой»), побрился перед вылетом. И что? Командир части, коммунист, не допустил его к полету. Бриться перед рискованным делом – плохая примета. Недаром же и студенты перед экзаменом еще в мое время часто не брились. Тут уж не до дискуссий о суевериях.

Но гораздо драматичнее иной эпизод, рассказанный уже внучке, записанный ею и даже когда-то опубликованный… На досуге летчики, помимо прочего, и в карты играли. Один же из игроков «смухлевал» и нечестно обыграл Якова. Вскоре обыгравший вылетел на боевое задание. Его самолету досталось от противника, но он летел. Становилось душно, летчик открыл «колпак» – верхнюю часть кабины. Уже приземляясь, самолет врезался в ствол. Подбежали товарищи. Последними словами погибавшего были: «И зачем я Яшку обманул, а жить так хочется». С тех пор пошло по части: Бондаренко лучше не обижать. Суеверие – не суеверие, а, когда жизнь изо дня в день на волоске, лучше идти в дело со спокойной душой… 

Летчики не шли меж разорванных тел. Но они постоянно играли в рулетку со смертью. И эта игра была наглядной: перед вылетами накрывали столы, где стояли и боевые сто граммов. Когда же возвращались, уцелевшим оставались и стопки тех, кто не вернулся.

Неудивительно, что в мирной жизни фронтовики не были паиньками и не особенно ретиво следовали должным формам. Таким был и Яков. Встречает его как-то старший по званию: «Почему воротник не застегнут?» – «Не сходится». – «Перевести Бондаренко на такой-то срок с офицерского на солдатский паек, чтоб сходился».

Были и непростые отношения со штабистами. Не случайно в семье твердо укоренилось мнение, что надо бы различать «фронтовиков» и «участников войны» вообще. Конечно, штабные работники разные, да и штаб – мозг армии. Но вот те, с кем сталкивался отец, видимо, бывали не особенно любезны. Насколько я понял, и с материальным обеспечением не всегда были честны. А ведь своим денежным довольствием отец помогал большой семье, оставшейся без взрослых мужчин. Да и присланное в Кустанай письмо о «сталинском соколе» тоже имело свой вес…

 

Окончание войны застало отца на Прибалтийском фронте. Там же встретился со своей будущей женой – Идеей Николаевной Стариковой, чьи родители были расстреляны немцами во время оккупации Украины (арестовывал их «свой», «украинец»). Свое имя Идея не любила, потому для всех родных и знакомых звалась Ириной. Сама же встреча будущих супругов и все, что с нею связано, достойно «Санта-Барбары». По случайным упоминаниям, отец увел будущую жену прямо с танцев. Но пусть о подробностях всего этого история умолчит…

Жили молодые какое-то время в приютившейся в лесу воинской части. Потом часть оказалась в Эстонии, в маленьком, но так и оставшимся для меня сказкой детства городке Раквере, где светлыми ночами можно было даже делать фото теми аппаратами, которые тогда были.

И послевоенная жизнь летчиков оставалась рисковой. Как одна из картинок детства, запомнились скромные похороны погибшего летчика. Но мы, малышня, ничего не понимали и бежали следом, как за чем-то заметным в нашей не насыщенной событиями детской жизни.

В 1956 году, в связи с сокращением армии и переходом на реактивную авиацию, отец, нуждающийся в рискованной специальной операции для полного восстановления правой руки, был демобилизован в звании старшего лейтенанта. Уже гораздо позже, когда был на гражданке, ему присвоили звание капитана. Званиями тогда не разбрасывались… Мы переехали на постоянное жительство в Кустанай, тогда еще полугород-полудеревню.

С тех пор вся его жизнь оказалась связанной с аэропортом. Досуг же – с охотой, рыбалкой. В молодости играл в настольный теннис. Очень любил футбол. Был заядлым болельщиком, а во время армейской службы – неизменным членом футбольной команды. У нас хранится зачитанно-растрепанный двухтомник Пушкина, 1954 года издания, которым отец был награжден «За первое место в розыгрыше первенства авиаэскадрильи по офицерскому пятиборью».

Жизнь была насыщенной, но по-своему, без особых внешних эффектов. Выступать на разных встречах отец не любил. То ли дело – за «рюмкой чая» дома скромно посидеть с коллегами, родственниками, бывшими фронтовиками. 

И лишь однажды было событие, о котором знаю только по рассказам. На улице, тогда еще улице Урицкого, недалеко от дома его родителей, был магазин. Позже его назвали «Тулпар». Проходя с женой, увидели толпу и пьяного здоровяка, разбившего витрину. Не понимаю, как это случилось, но то ли отец оказался рядом с амбалом, то ли амбал приблизился, но сохранивший былую реакцию отец устоял. Пьяный, который был на голову выше отца, перелетел через его бедро – бедро человека, специально борьбой не занимавшегося. А у упавшего уже удалось забрать нож, после чего расхрабрившаяся толпа кинулась колотить нарушителя спокойствия. Родители же пошли дальше. Поскольку тогда журналисты не были вездесущи, ничего об этом я не читал и пишу лишь о том, что слышал, как о маленьком приключении.

Имея формально только 7 классов образования (не считая летного училища), он стал руководителем полетов. Время было такое. Умение работать и учиться работая ценилось не меньше бумажек. Увы, сейчас, частенько бывает наоборот.

Работать же отец умел. И дружный коллектив отца это ценил неформально. В самый последний в его жизни День Победы, в 2008 году, «портовцы», как обычно, сидели с ним за одним столом, хотя он уже за годы до этого был на пенсии. Когда же довелось провожать его в последний путь, то именно сотрудники аэропорта и друг семьи Анатолий Петрович Чернушка сделали все для того, чтобы проводить и вспомнить Якова Васильевича достойно.

Уходил же он очень тяжело, с чудовищными болями. Как и одному из его младших братьев, приходилось оперировать ногу. И я не упоминал бы об этом – кто не сталкивается с подобным. Но не могу не вспомнить тогдашнего главврача областной больницы Владимира Васильевича Стельмаха. Я не был с ним близко знаком. Разве что наши дети учились в одном классе. Но ситуация оказалась такой, что пошел к нему в кабинет. И Стельмах в конце рабочего дня приехал на квартиру больного на своей машине. Сам обмыл и перевязал ногу и уговорил отца пойти на операцию. В больнице же отца обеспечили достойной палатой и чутким, замечательным уходом. 

Увы, так бывает не всегда. Уже в другом лечебном заведении умирающий отец был втиснут в маленькую переполненную палату без элементарного ухода за лежачим. Надеюсь, что сегодня там многое переменилось. Но знаю только одно, что нет армий, где одни только офицеры, и нет надлежащей медицины там, где даже при самых чудесных врачах нет необходимых нянечек, и нет реальных учебных заведений, где, хоть осыпь их деньгами и оборудованием, недостает любящих и знающих свое дело педагогов. Но это уже иная тема – о человеческом факторе.

Фактор же этот таков, что, когда всего через десять дней мы вновь оказались на кладбище, половина венков была украдена. Мы спорим о формах собственности, глаголим о духовности. А духовность-то начинается с элементарного. Как бы это элементарное не растерять, а сохранить для наших детей и внуков.

Кстати, как тут с привкусом горечи не помянуть об «исторической памяти». Оставшийся от отца пиджак украшает знак гвардии. Гвардейцами были тысячи казахстанцев, независимо от их национальности, мирной профессии и образования. А где сейчас в Костанае улица Гвардейская после плясок вокруг улицы Гагарина? Это примечание для тех, кто знает больше меня.

 

© Бондаренко Ю.Я. Все права защищены.

 

Яков Бондаренко 2006 г.

Яков Бондаренко. Конец 1980-х годов.

С однополчанами. 1940-е годы. Яков Бондаренко посередине.

На таких самолетах Яков начинал войну.

На рыбалке.

На охоте.

В городке Екабпилсе (Латвия). 1945 г.

С однополчанами (Яков Бондаренко лежит справа). 1945 г.

Яков Бондаренко в последнем ряду (пятый слева). 1948 г.

В футбол играл в команде и был заядлым болельщиком. Конец 1940-х годов.

На охоте.

Санаторий в Щучинске. 1980 г.

На рабочем месте в Кустанайском аэропорту.

Дарственная надпись на двухтомнике Пушкина за победу в офицерском пятиборье.

Фронтовая фотография.