Новый День №62

     Алешка, сутулый из-за большого горба и поэтому всегда смотревший на мир искоса и исподлобья, в синем трико, в серой застиранной рубахе, в вороте виднелась черная нить и простенький крестик, отложил книгу и прислушался. В подъезде послышался шум. Кто-то неторопливо поднимался по лестнице. Потом по двери громыхнули раз, следом другой и донесся громкий голос. Услышав стук, Алешка пожал плечами. Он никого не ждал, тем более ранним утром. Опять прислушался. Может, кто ошибся, проходя мимо двери, и стукнул случайно, но тут снова ударили по двери. Алешка поднялся с дивана, где сидел и читал книжку и, скособочившись, подволакивая ногу, подошел к двери и распахнул.

     – Дверь сломаете, – буркнул Алешка. В полутемном подъезде стоял крепкий мужчина, одетый в дорогой костюм, белую рубашку с галстуком и в блестящих узконосых туфлях, который, надвинув простенькую кепку на глаза, держал в руках большую дорожную сумку и несколько пакетов. – Что надо? Слушаю…

     Мужик хохотнул, толкнул Алешку в грудь, он пошатнулся и, не удержавшись, отступил в сторону. Незнакомец шагнул в прихожую, бросил сумку и пакеты на пол, щелчком отправил кепку на затылок и заорал. Не сказал, а именно заорал.

     – Крючок, здорово! – мужик облапил Алешку и принялся хлопать его по спине. – Черт горбатый, это же я приехал! – он отстранил Алешку от себя, пытаясь заглянуть ему в лицо. – Эй, крючок, не узнаешь меня? – громко хохотнул, и снова принялся хлопать ручищами по спине. – Сколько лет, сколько зим! Не ждали, а я приехал!

     Алешка поморщился от боли и шагнул в сторону, вырвавшись из крепких объятий или тычков, которыми награждал незнакомец. Нахмурившись, Алешка с удивлением посмотрел на приезжего, подтянул сползающее трико, поправил рубаху, качнул взлохмаченной головой и недоверчиво отмахнулся.

     – Да ну, не может быть! – и снова пристально вгляделся в полутемной прихожей в гостя. – Васька, неужели решил приехать? – недоверчиво сказал он, потирая небритую щеку. – И как же ты надумал? Столько лет не было, а тут, как снег на голову. Мы тебя ждали на похороны, а ты… – Алешка нахмурился. – Ты опоздал, брат. На этой неделе уже сорок дней будет, как мамки не стало, а ты… – Алешка рукой, и не удержался, съязвил. – Видать, пешком добирался. Ладно, сейчас объявился, а то вообще про нас забыл. Проходи, Васька, не стой на пороге, – и, покачивая головой, скрылся за старенькой портьерой. – Уж сорок дней будет, как схоронили, а он только лишь надумал…

     Васька, не слушая младшего брата, рассказывал что-то своё. Оставил сумку и пакеты возле порога. Кепку забросил на вешалку и она, зацепившись за крючок, качнулась. На вешалке куртка, коричневый выгоревший плащ из болоньи, безрукавка и почему-то старая зимняя шапка, хотя на улице было лето. Васька, мельком окинув взглядом прихожую, как был в туфлях, прошел в полутемный зал с занавешенными окнами, плюхнулся на продавленный диван и вздохнул, раскинув руки на спинке, посматривая на солнечные лучи, которые пробивались через узкие щели в портьерах.

     – Ох, хорошо-то как! Что говоришь, крючок? – посверкивая золотым зубом, сказал он и, не слушая брата, закрутил башкой, осматривая полутемный зал. – А где мать? Ушла что ли? Ну, рассказывай, Леха, как живете, не обижаешь ее? Гляди, мой характер знаешь. Быстро по шее настучу! – завертел головой и громко крикнул. – Эй, мать, я вернулся! Где ты, а? Встречай блудного сына…

     И, довольный собой, расхохотался.

     Васька сидел на диване, осматриваясь по сторонам. Долго не был дома, а всё осталось по-прежнему, как ему показалось. Ничего не изменилось. Хотя нет, изменилось… У него появилось ощущение, что попал в заброшенную, нежилую и чужую квартиру, а не в родной дом. Он не почувствовал того человеческого тепла, которое должно быть в жилой квартире. Васька невольно передернул плечами. Ему показалось, что от обшарпанных стен и старой мебели повеяло холодом. На серванте стояла небольшая фотография стариков в простенькой рамке – это бабка с дедом. Виднелся уголок книги. Наверное, крючок оставил. Васька так называл брата – горбуна. У него с малых лет была привычка читать, и книги можно было встретить везде, даже в самых неожиданных местах, а Васька не переносил книги. Пустая трата времени и ни к чему забивать мозги всякой ерундой. А Алешка всегда был с книгами. Не дозовешься, если читает. И Васька злился, а бывало, даже отнимал книги и прятал, да еще грозил, что выбросит. Алешка молчал. Он всегда был таким – молчаливым и это как-то настораживало, кто знает, что на уме у этого крючка, но в то же время, появлялась злость, что братишка не бежит жаловаться, а молчком терпит издевательства над ним.

В событий бесконечных груде

Вновь что-то взял да упустил.

Немудрено, мы с вами люди,

А человеком правит стиль.

Бесспорно воля и характер

О многом скажут за него,

Но стиль свой собственный по факту

Весомей и важней всего.

 

Замолкнет шум, утихнет вой.

Вокруг спокойствие и штиль.

Ведь всем известно, это твой,

Проверенный годами, стиль.

И пусть мы все вокруг галдим – 

Неутихающая рать – 

Будь добр, оставайся с ним,

Не вздумай стиль свой растерять.

 

Следил, чтоб ровным был пробор.

Два года бороду носил.

Так и не выбрав до сих пор,

Мне одному присущий стиль.

В какой бы ни являлся роли.

Какой бы ни давал обет.

Характер есть, и даже воля,

А стиля фирменного нет. 

 

* * *

 

Без всяческих внутренних трений.

Без вредных по сути затей.

Природа не знает сомнений,

И страхи не свойственны ей.

 

Не жалко красивого слога.

И ежели выпадет тест,

Любой из нас скажет, как много

На свете есть красочных мест.

 

Безумцы – те рады и крохам.

А нам, как незримую нить

Из прошлого, было б неплохо

И в будущем их сохранить.

 

Сохранность земли нашей разом

На первый вновь выдвинув план.

На то, полагаю, и разум

Нам той же природою дан. 

 

* * *

 

В страхе, ужасе, тревоге,

(Вдруг возьму да наслежу),

Вытираю, молча, ноги,

Незаметно в дом вхожу.

 

Не скажу, что шёл годами,

Но приличным был маршрут.

Вот стою теперь, гадаю:

Ждут меня здесь иль не ждут?

 

Ноги стёрты, шея в мыле,

Всё равно, была бы честь.

Может тут не позабыли,

Что и я на свете есть?

 

Кто-то скажет – мир огромен

И напомнит – здесь не тут.

Только вдруг и в этом доме

Не найдёт душа приют?

 

* * * 

 

Где-то тявкает собака.

Надрывается рояль.

Что ни смокинга, ни фрака

Нет, нисколечко не жаль.

 

Стильный, модный, элегантный,

Остроумен и речист,

И без них ты импозантный,

Как заслуженный артист.

Вот осень. Приближение полей,

деревья раздевают молча боги.

Поля глядят в пространство площадей,

что с точки зрения полей – убоги.

 

Природа смотрит город и молчит.

– Ну, как вам, бледнолицым, здесь живется?

Мы – под единым обитаем солнцем.

Все вместе превращаемся в гранит.

 

В твердь, что размочит только океан,

швырнув моллюсков вам на подаяние,

раскаянье – ответ на понимание.

Боюсь, останутся боец и графоман.

 

Так граффити, измотанный дождем

сползает вниз на гордые асфальты,

где желтый, перемешанный с базальтом,

смывает нас с накопленным шмотьем.

 

А далее – зима, зима, зима,

и голубеет газ в людских конфорках.

Пусть снятся мужикам иные горки,

да осенью дышащей закрома.

 

ДЕТСТВО

 

Мальчик коньками порежет окраину

льда, ожидания, жажды друзей.

Воздух зимы в мягких паузах таянья,

скрежет полозьев в прозе полей.

 

Это же я со снегурками, к валенкам

напрочь привязанными отцом,

мчусь по пруду от причала до баньки.

Падаю. Чувствую кровь и лицо.

 

Шапка-ушанка давит на уши,

но я верчу головою, сучок.

Звуки грядущей судьбы, видно, слушая,

не понимая ещё ничего.

 

* * *

 

Ночь окутывает мысли,

Предвещая тайну.

Тени в комнате зависли

Будто бы случайно.

 

Это время для загадок,

Тихих размышлений.

Отдохнуть от всех нападок,

Подтянуть колени,

 

Просто сесть на подоконник,

Улыбнуться звёздам.

Мир в ночи такой бездонный

И совсем не грозный.

 

Промелькнула надо мною

Хвостиком комета.

Я на миг глаза закрою

И представлю лето.

 

Летом чаще звездопады

И чернильней ночи.

Всё нормально, всё как надо.

Лишь скучаю. Очень.

 

* * *

 

Ветер свободы дарует мне крылья.

Силу? О нет. Я устала быть сильной.

Хочется просто отдаться стихии

И воспарить, сочиняя стихи ей.

 

Навзничь упасть в завихренья потоков,

Верю, не будет со мною жестоким

Ветер-дружок, а просторное небо

Примет в объятия нежно и слепо.

 

Просто за то, что я есть вот такая,

Просто за то, что так часто мечтаю.

Без объяснений и без недомолвок

И рассуждений, что путь слишком долог.

 

Вверх! Я смеюсь и над лесом лечу.

Ввысь! Возвращаться совсем не хочу.

... Крылья в заплечный мешок уберу,

Чтобы ещё станцевать на ветру.

Неспешно улица пустела,

И тяжелели облака,

Но все остались в этих стенах

Прогорклым дымом табака.

 

В уюте не по-детски детском,

О как мне нравилось тогда,

Что люди непременно дерзко

Пускали кольца изо рта.

 

Раздоры, кольца, люди, споры

Порастворялись на глазах –

Живут живые разговоры

И неживые голоса.

 

Дом детства – пыльный колумбарий.

Я был там летом в этот год.

Дороже всех воспоминаний

Мне на пороге запах тот. 

 

* * *

 

Раскинутый плед на причале.

Беззвёздная белая ночь.

Нас баюкали волны, качали,

Чтоб в туманные сны уволочь.

 

Не шумел хулиганистый ветер,

На Дворцовой гасили огни,

А мы просто упрямые дети,

Что играли во взрослые дни.

 

И удрали от белых пелёнок

В безмоторную гулкость дорог,

Взгляд устало, но всё же влюблённо

Обнимал предрассветный мирок.

 

Долгий путь после сонных прощаний.

Вспоминай, мой любимейший друг,

Наш раскинутый плед на причале.

Теплоходы. Мосты. Петербург. 

 

* * *

 

Не предавай меня – пойми:

Маршрут мой сбит и не проложен,

Промеж прохожими людьми

По миру шастаю прохожим.

 

Средь барных пинт, буржуйских вин

Мне руку жмут и кличут братом.

Я прихожу везде один

И ухожу один обратно.

 

Дорожка – серый гололёд,

И вот скольжу по ней опять я,

А город неродной сомкнёт

На мне холодные объятья.

 

Вы не жалейте – я прожжён:

Всё в жизни делаю по ветру.

Здесь быть прохожим хорошо

Бродяге, вору и поэту. 

 

* * *

 

Твоя рука, как берег океана,

Удерживает мой напор,

А я, стремительно и рьяно,

Лечу как брошенный топор.

 

Лечу к тебе, чтобы в объятья

Улечься, тихо застонать,

Мук избежать, окинуть счастье

Взором и томно замирать.

 

В минуты наших редких встреч

Горячего мне хочется сварить,

Достать из косточки урбеч

И заключить с тобой пари:

 

Насколько хватит высших сил

Чтобы держать меня в узде?

Обиды, злобу я копил,

Чтоб распылять её везде.

 

Но мы от гнева далеки

И больше нравится покой,

Расплавленность щеки

И наблюденья за рекой.

 

Мы вместе – дело случая

Утонем или ангелы падут?

Любовь-то тётка невезучая

Насколько прочен наш редут?

 

Не отступить, не сколдовать,

Не бросить жертв на баррикады

Мне тебя замуж не позвать,

Ведь близкие не будут рады

 

Просил влюбиться – получил удар,

Просил остаться – и быстрей уносят ноги,

Просил остыть, а распалил пожар…

По-лермонтовски выхожу, шатает на дороге 

Не помню, какого числа,

по воле какого синдрома

дорога меня привела

на место отцовского дома.

Тут жили когда-то вдали

от смутного гула эпохи,

и вот – в придорожной пыли

красуются чертополохи.

Пока мы кому-то назло

по этой земле колесили,

как много воды утекло,

как много домов посносили!

Над нами плывут облака

и в них отражается детство.

Конечно, земля велика,

и всё-таки –

некуда деться… 

 

* * *

 

На фоне заката,

на лоне природы

мы жили, казалось,

у края земли,

когда по фарватеру

шли пароходы

и сонные воды,

как время, текли.

Судьба нагадала

навеки проститься

и мы выпадали

из времени, где

над нами летали

красивые птицы

и тени сновали

по легкой воде.

Чем дальше по жизни,

тем сумерки ближе –

махни на прощанье

рукой вдалеке.

Во сне запоздалом

однажды увижу

огни парохода

на тихой реке. 

 

* * *

 

Последние сполохи бабьего лета:

уже никогда не забудутся эти

глаза изумрудно-зеленого цвета

и запах осенней листвы на рассвете.

 

Высокие звезды бродили ночами

по самому краю поры листопада

и пересекали косыми лучами

пустые аллеи Нескучного сада.

 

Планета вращается и, ненароком,

на все невозможные стороны света

летят, отраженные стеклами окон,

последние сполохи бабьего лета.  

 

* * *

 

Хорошо гулять по осени

там, где лесополоса –

ангелы закупоросили

придорожные леса.

То ли музыка дареная,

то ли ветер в голове,

и летит заговоренная 

желтизна по синеве.

Видит ангел огорошенный

листопада канитель

и платок, тобою сброшенный,

на шуршащую постель.

Облака на сопках прилегли

И глядят задумчиво, не тают...

Так легко касаются земли,

Просто отдыхают, не летают.

 

Согревают белые бока,

Собирают редкий свет осенний.

Смотрят на деревья облака,

Словно бы пасут стада оленьи.

 

И в глаза глубокие озёр,

Что полны лучей и тёмной сини,

И на чей-то золотой костёр,

Там, где ветер носит дым полыни.

 

Это осень! Вся она, как есть:

Листья присмирели на дорожках,

Лишь дубов крепка на ветках жесть,

В гуще леса – ягоды немножко.

 

Птицы снова ближе и родней:

Вот уже в руке моя синица,

И теплей от этого вдвойне,

Может, потому и мама снится.

 

Облака на сопках прилегли,

На деревьях и на сонных крышах...

Так легко касаются земли,

На земле листва тихонько дышит.

 

Эта осень, словно я и есть!

Неизбежны холод и потери...

Но, как должное, несу свой Крест,

Потому что в вечность жизни верю. 

 

ОСЕННИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

 

Осень сорит листьями,

Я – словами,

Не сорите пустыми мыслями,

Бог же с вами.

 

И не тратьте время

В ненужном споре,

Только осени дана роскошь

Сорить листьями,

И пусть сорит.

 

Утекает время,

Как дождь между стволами,

Как песок между пальцев

И вскоре:

Его так не хватает.

 

Вам только кажется,

Что заняты вы делами.

В самом деле,

Время ушло

Намного  дальше...

        оно не с вами.

 

Вам кажется,

Что вы нашли перед уходом

Гениальные выходы

        из всего

И гениальные входы.

Кто бы спорил,

А я не буду в этом споре,

 

Ведь, нет гениальнее и мудрей

Естества природы.

Нет выхода из круга

И нет входа.

 

Мы не замечаем,

Как перетекаем друг в друга,

И настроение, в целом,

        меняет погоду.

И где-то там, в облаках,

Наша радость и наше горе,

 

Не замечаем,

Как призрачна наша свобода. 

 

ТЫ СКУЧАЕШЬ ЛИ ...

 

Ты скучаешь ли по теплу,

Ласки ждёшь?

... То ли ты стучишь по стеклу,

  То ли дождь?

 

Выгляну, присмотрюсь:

Капель свет,

Обессилев, стекает вниз,

Тебя нет...

 

А вчера

      ты не скучал по теплу,

Просто пришёл и постучал

Пальцами по стеклу...

Распахни свои объятья, Питер!

Подари мне радость и покой.

Прячу слёзы я в колючий свитер,

Обнимаюсь с грустью и тоской.

Стань мне домом, крепостью, надеждой.

Веру в нужность миру укрепи.

Я устала быть одна. И чуждой

Тенью по земле брести. 

 

Я НАРИСУЮ ДОМИК У ВОДЫ

 

Я нарисую домик у воды.

Пусть всё пока выходит криво.

Я постараюсь выпрямить черты

И станет жизнь моя красивой.

Я снова заведу себе кота

И буду счастлива уж точно.

И растворится сердца маета.

Я нарисую домик срочно! 

 

ОТ КИОСКОВ ПАХНЕТ ЛЕТОМ

 

От киосков пахнет летом,

Роскошью фруктово-сочной.

Счастье здесь по всем приметам,

Абрикосом манит знойным.

Сто рублей – такая малость.

Абрикосом пахнет сумка.

В сердце заплескалась радость.

Все проблемы – просто шутка. 

 

ВСЁ КАЖЕТСЯ МНЕ БЕСМЫСЛЕННЫМ

 

Всё кажется мне бессмысленным

Сегодня, сейчас и здесь.

Все мысли мои расхристанны.

Жизнь сбила лихую спесь.

Брожу по красивым улочкам,

Сжимая печаль в горсти.

Не плывёт и не тонет лодочка.

Я устала. Бог прости. 

 

ПИТЕР БАЛУЕТ ТЕПЛОМ

 

Питер балует теплом,

Душу солнцем прогревает.

Неудачам всем облом.

Счастье есть. Оно не тает

И не мёрзнет в глыбе льда.

Тихо, мирно поживает.

Ну, а тучи иногда.

Ничего. Пройдёт. Бывает. 

 

А ГДЕ-ТО ТАМ ЕЩЁ БОЛИТ

 

А где-то там ещё болит.

Душа зовёт тебя и ищет.

Разбился дружбы монолит.

Холодный ветер бьётся, свищет.

Я перебираю слитки дней,

От ветра прячу то, что было.

А боль не делает сильней.

Твою улыбку не забыла. 

 

Я СТОЮ НА ЗЕЛЁНЫЙ

 

Я стою на зелёный

И на красный иду.

Опадают вновь клёны.

Я себя не найду.

Всё душа не смирится

Со своей долей мирской.

Всё мечтает стать птицей,

А не биться строкой.

Я стою на зелёный

И на красный иду.

Обрастут снова клёны.

Я к себе не дойду. 

 

ТАКАЯ ТОСКА – ХОТЬ ПЛАЧЬ!

 

Такая тоска – хоть плачь!

Такая тоска – хоть беги!

По-спринтерски или вскачь.

Только сама себе не лги,

Что любишь дожди и зонт,

Что летаешь днём и в ночи.

Барнаул – родной горизонт.

Такая тоска – хоть кричи!

     У нас в шестом «б» классе Анна Петровна недавно спрашивала, кто кем хочет стать. Ребята и девчонки называли разные профессии. А Павел Парамонов заявил:

     – Хочу стать самым богатым бизнесменом в России. 

     – А зачем тебе быть самым богатым? – спросила Анна Петровна.

     – Чтобы покупать жене самые дорогие вещи, возить её на лучшие в мире курорты и жить на Рублёвке в самом дорогом особняке, – ответил Парамонов.

     А когда Анна Петровна спросила Томку Чижову, та отчебучила.

     – Раньше, – говорит, – я хотела стать космонавтом, а теперь я хочу быть женой Павлика.

     И только я один в классе хочу стать писателем. 

     Родители научили меня читать, когда мне было пять лет. И ещё до первого класса я прочитал много книжек и очень хотел стать писателем. Но когда в начале первого класса мы учились писать буквы, то быть писателем я расхотел. Это сколько же надо мучиться, думал я, чтобы написать столько букв, чтобы хватило на целую книгу.

     Но вскоре я научился быстро писать. И прочитал ещё очень много интересных книг. А такие книги как «Тимур и его команда» Аркадия Гайдара, «Белеет парус одинокий» Валентина Катаева и некоторые другие перечитывал несколько раз. А главный герой книги «Овод» – Артур снился мне по ночам, и я пытался его спасти, но так и не смог. 

     Зато когда я читал книгу Носова «Незнайка в Солнечном городе», то не пытался никого спасать, а просто наслаждался чтением. Многие коротышки были очень похожи на ребят из нашего двора, и я удивлялся: как это Носов о них узнал. Наверное, он тоже жил в нашем городе.

     И мне снова захотелось стать писателем, чтобы так же интересно рассказывать о том, что увижу.

     Эта мысль окончательно захватила меня, когда прочитал «Северные рассказы» Джека Лондона. Я был просто в восхищении и несколько дней ходил, перебирая в памяти прочитанные страницы. Теперь по ночам мне снились собачьи упряжки и мужественные люди, покоряющие заснеженные просторы. Как мне хотелось оказаться среди них!

     Когда дома я поведал о том, что хочу стать писателем, папа сказал:

     – Почти все писатели вели дневники. Вот и ты заведи дневник и каждый день записывай туда свои впечатления от прожитого дня. В результате будешь формировать в себе те качества личности, которые нужны писателю. Это, сынок, очень трудная профессия. Тут нужны широкие знания и главное – научиться с помощью художественного слова создать произведения.

     – Хорошо, – согласился я и спросил. – А что главное в любой книге?

     – Что главное? – папа на несколько секунд задумался и сказал: – Главное – чтобы книга давала новые знания, воспитывала в человеке всё хорошее и доставляла удовольствие при чтении. 

     – Да, непросто, но я попробую, – решительно сказал я.

     Папа задумчиво посмотрел на меня, потом порылся в книжном шкафу, нашёл какую-то книгу и протянул мне:

     – Вот, возьми. Джек Лондон, который тебе понравился. Он пишет про человека, который тоже хотел стать писателем. Может, тебе будет интересно.

     – Конечно, будет, – заверил я радостно.

     В тот же день, а это было в начале учебного года, я завёл дневник. Но прошла неделя, другая, а я туда ничего не записал. Не было ничего интересного ни в школе, ни на улице.

     И вот вечером, когда у меня было почему-то плохое настроение, отец спросил меня:

     – Писательский дневник завёл?

     – Завёл, – ответил я.

     – И сколько записей сделал в дневнике? – поинтересовался папа.

     – Пока ни одной, – сказал я.

     – Как ни одной? – удивился папа, и у него даже поднялись брови. – Прошло уже две недели. Разве ничего интересного не было в твоей жизни?

     – Ничего, – сказал я.

     – Странно, – сказа папа. – Вот сегодня на уроках что ты узнал нового?

     – Узнал новое домашнее задание, – пошутил я.

     Разговор не клеился, и папа отстал от меня.

     В самом деле, ну что я мог такого особенного записать в дневник писателя? Как Сашка Пинчук обиделся на Марью Петровну за то, что она поставила ему двойку, а он разозлился и перед следующем уроком в кабинете биологии одел на скелет человека женское платье? Это же не интересно.

С гор созерцаю девяносто лет

Жизненный путь свой, что прожил я сам,

Чтобы раскрыть сокровенный завет,

Исповедь юным оставив орлам.

Детские годы совпали с войной,

Голод терпели, и мёрзла слеза.

Крылья ж орла, что росли за спиной,

Не побоялись взлетать в небеса.

Злая война, но с Победой большой

К отчему дому вернулись отцы.

То, что разрушено было войной,

Заново строили наши бойцы.

Труд после школы всему вопреки,

Подвиг отцов был для нас образец.

Словно родник у могучей реки

Билось упорство великих сердец.

Там, где с величьем летали орлы,

Мы повторили их пройденный путь.

Выплакав слёзы ушедшей войны,

Время задора сумели вернуть.

Горе распада великой страны

Не подорвало наш пламенный дух,

Дружбой народов как прежде сильны,

Те, кто не вычеркнул прошлых заслуг.

Только богатства земные и труд

Тех, кто за счастье болеет душой,

Силам враждебным заснуть не дают,

Пишутся новые планы для войн

Зло Украины в Россию ножом,

Слёзы ручьями и жизнь на кону.

Смерти подобный нацизм не сражён,

Горцы за правду идёт на войну.

Мирным народам война не нужна,

Горе терять дорогих сыновей.

Месть справедливая горца сильна

Там, где война убивает детей.

С горной вершины в девяносто лет

Видится завтра счастливой страны.

Братья и сестры встречают рассвет

И молодые под солнцем дружны. 

 

ДНИ ЖИЗНИ

 

Не каждый день так солнечно хорош,

Бывают и холодные туманы.

И тело часто пробивает дрожь,

И день не каждый посчитаешь главным.

 

У новых дней свой перечень забот.

Осуществлять их надобно самому.

А беззаботный друг наоборот,

Поручит эти трудности другому.

 

Не стоит в этом ближних обвинять,

Мы не хотим признать свои ошибки.

Границ в плохом – хорошем не видать,

Между друзей приходится быть гибким.

 

Старайся день встречать своим добром,

Пускай рассвет не выпадет хорошим.

Будь счастлив тем, что мы с тобой живём

И добротой кому-нибудь поможем.

 

Не ради славы жизнь тебе дана,

Наполни день хорошими делами.

Когда-нибудь не выдержит струна

И что оставишь ты под небесами.

 

Пока живой, ты сила для живых,

Потом добра не сделать для любого.

И счастье стать полезным для других,

Как Сажидин, не делая плохого! 

 

ДРУЗЬЯМ ДОНБАССА 

 

Люди с мозолями наши друзья,

Чёрное золото счастье кует.

Славой, добытой в забоях угля,

может гордиться шахтёрский народ.

Имя Стаханова брали в пример,

Каменный уголь несли на-гора,

Дружно в единой семье СССР

Жить привыкали под солнцем добра.

Враг кровожадный разрушил Союз,

Страшные снова грядут времена.

В сердце вселяется злоба и грусть,

Слёзы несёт за собою война.

Горе ворвалось в обитель друзей,

Может ли молча Россия взирать?

«Надо вернуть мир друзьям поскорей!», –

Тут же воскликнула Родина-мать, –

Враг будет выбит из наших земель,

Братьям вернём их заслуженный труд,

Только, кто ставил детей под прицел,

От наказанья уже не уйдут».

Гордый народ свой на праведный бой

Смело Луганск и Донбасс повели.

В помощь им люди России стеной

Встали за право свободной страны

Пусть будут счастьем народы полны,

Станет у каждого в доме теплей,

Пусть проклянёт мир исчадье войны

И торжествует единство людей.

Три сына. Двое умные, а третий…

ну как, чтоб не обидеть? А как хочешь! –

Насупится на точное словцо,

а вежливое так перетолкует,

что всё равно обидится.

Дурак!

 

2

Отец и мать (вместе)

Двум, кто умные, – сапожки,

ал сафьян по мерке, ножке,

не жалеем ничего,

обделяем одного,

 

потому что простофиле

всё равно, что износили

лапотки: куда ходить?

Ношеные где худить?

 

* * *

Двум – чтоб дорого-богато:

пряжки из отцова злата,

материнского труда

шить две пары – ночь-страда,

 

потому что сам сумеет

дуралей, не окривеет

тыкать острою иглой,

штопая кафтанец свой.

 

* * *

День и ночь в печи пекутся

пироги, и каждый – с блюдце,

чтоб достаться удалым

едокам сполна двоим,

 

потому что щи пустые

напитали пол-России –

напитают дурака,

что ему растить бока?

 

* * *

Споро, крепко ставим срубы,

две избы – до неба трубы,

в каждой горнице окно

света белого полно,

 

потому что дурачине

сладко спать не на перине,

а под небом и тепло

там, где снегу намело.

 

* * *

Только на двоих надежда,

чтоб зажить не так, как прежде;

будет им одна статья:

выйдут в царские зятья,

 

потому как полудурка

приберёт такая шкурка,

кто остаток наших лет

пожилых сведёт на нет.

 

3

По царству, по государству идёт молва:

мол, царь и на дали воздушные имеет свои права,

хочет, сбивая звёздочки, Млечным путём скользить,

должен царь тяготение всё, что есть, отменить!

 

Как он извёлся, батюшка, по грешной ступать земле,

тесно ему, теснёхонько коснеть во привычном зле,

надобно ему к ангелам свободный направить лёт,

туда, где ясное солнышко гостей себе вровень ждёт!

 

Царь обещает дочку и полцарства отдать тому,

кто построит кораблик, кто воздух сгустит во тьму,

чтоб по нему движение – плавное. Путь компа́с

нам указует кверху! Кто б тех, кто внизу, упас!

 

Царь накупает пороху, пушки большие льёт,

царь готовит победный, грозный воздушный флот;

чтоб врагам не укрыться в дальних концах земли,

царь разошлёт огромные летучие корабли.

 

Я воспринимаю Амиржана Косанова, как одного из наиболее сильных и логичных авторов, и последняя его публикация в «НГ» подтолкнула меня не столько к полемике самой по себе, сколько к раздумьям о том, что не сказано.

И слова президента о названиях «Алматы» или «Алма-Ата» я ощущаю, как призыв не делать из мухи слона. И в самом деле: мало ли у президентов головной боли? К тому же, хотя я и русскоязычный, но мне, например, не понадобилось никакого привыкания к новому звучанию названия южной столицы. Не волнует меня (да и только ли меня?) и само по себе звучание и написание тех или иных слов. Да что у нас, в Казахстане, больше не из-за чего волноваться?

Другой вопрос – уровень компетентности тех, кто традиционно, независимо от лозунгов и строя, присасывается к великим и не очень починам.. Ведь есть те, кто строит города, лечит людей, увлеченно углубляется в филологию и топонимику, а есть и такие, кто не в силах что-то создать и играет в кубики слов – лишь бы имитировать занятость и собственную значимость.

Существенно и то, что говоря о единообразии, уместно вспомнить, что языки-то разные. Помимо всякой политики. Скажем, «Москва», для кого-то будет и «Москау», название столицы Франции для англичанина, француза и русского будет звучать по-разному. А со словом «немец» еще занятнее. Задумывались ли Вы, почему это вдруг во Франции французы, в Азербайджане – азербайджанцы, в Казахстане – казахи, а в Германии – немцы? – Да и о чем тут задумываться? – Просто в русском языке так сложилось. Поэтому нет ничего эксклюзивного в том, что где-то одно и то же на русском и казахском будет звучать и писаться несколько по-разному. Пускай только этими различиями занимаются специалисты в своих языках. Только-то и всего.

Правда, и с «русскостью», и с «казахскостью», в том числе и в царстве топонимики тоже далеко не все самоочевидно. И «русскость», и «казахскость» тоже изменчивы. Вспомним шум вокруг меняющихся названий столицы РК. На поверхности – скандальчик: опять-таки, уже безо всякой советскости наши родные имяславцы в очередной раз «удивили всю Европу, показали простоту», запутавшись в том, кому и как оказывать почтение. Но попробуем заглянуть глубже. Ведь были же не только Целиноград, но и Акмолинск, и Акмола. Акмола явно казахское слово. И исторически оно «первичнее» прочего.

Так в чем же дело? – Мне думается: в изменчивости самого эмоционального наполнения слов. Ведь одна из возможных интерпретаций слова «Акмола» сопряжена с ассоциациями, рождаемыми местом захоронения. Но исторически во многих культурах, включая и тюркскую, места захоронений чтимых людей – сакральны. И эта сакральность насыщена смыслами и переживаниями. В наше же время – не какими-нибудь пришельцами, а местным руководством было решено уйти от Акмолы к Астане. И не в силу глупости, не из-за того, что одно звучит лучше другого. А потому, что наш нынешний мир – это уже мир других возможных ассоциаций и, соответственно, эмоциональных реакций. Что же касается «сакральности» и «сакральных мест» то в силу характера нашей коммерциализирующейся культуры, остается слово из которого выветриваются трепетность и благоговение (не обязательно узко религиозное). На первом же плане проступают туристическая привлекательность и предполагаемая доходность.

Если же выйти за пределы слов и тончайшего мира эмоций, то, мне кажется, куда более значимым, чем уточнение или переиначивание наименований, совсем иное. Причем выигрышное для Казахстана. Так, стройки и изменения – не только у нас, но и на всем постсоветском пространстве. Но где еще на этом пространстве появилась логистически обоснованная Новая Столица? И это, как бы и что критически ни оценивали, и значимейший и удобный узел связи, и центр расположения ряда значимых культурных, медицинских и иных объектов. Но почему-то живая реальность слишком уж часто остается у нас в тени словесных баталий о третьестепенном. И скажу совершенно искренне: я благодарен Амиржану Косанову за то, что он оказался в числе тех, кто подтолкнул меня к этим размышлениям.

Викторович, проверьте, пожалуйста, Вы ничего из вещей у меня в кабинете не забыли? – массажист Гена – сама любезность, – ведь на целый год расстаёмся.

– Да, вроде бы ничего, – я с удивлением уставился на пустую вешалку для одежды и абсолютно чистый приставной столик.

– Ну, тогда всего добр…, нет, вы ещё раз внимательно поглядите, мало ли! – массажист преградил мне дорогу к выходу.

– Геннадий, что с тобой? Досрочно отмечать начал? Насколько я тебя знаю, ты на работе ни-ни и вообще спортсмен, в прошлом.

– Вы правы, – хозяин кабинета виновато понурил голову, – начальство приказало всех клиентов трижды об этом спрашивать. А я только два раза поинтересовался.

– Не понял? С какой стати такая излишняя заботливость? Цену на услуги хотят повысить, что ли?

– Насчёт этого не знаю. Не в моей компетенции, но был у нас на днях прецедент.

Услышав это, я поглядел на свой видавшие виды хронометр «Мade in China. Company without a name» и демонстративно уселся на диван.

– Геннадий! У тебя сегодня ещё клиенты есть?

– Вы последний.

– В таком случае удели мне четверть часа. Расскажи, что у вас тут стряслось? Что за прецедент?

– Викторович, а Вам-то зачем? У Вас, я вижу, часы безынтересные.

– Во-первых, я писатель, и мне новые сюжеты из жизни во как нужны, – я провёл ладонью по горлу, – больше недели праздников впереди. Кому заслуженный отдых, а таким творческим натурам, как моя, самое трудовое время. А во-вторых, что значит – безынтересные? Кому конкретно – безынтересные?

Массажист исчез за ширмой и через минуту появился с термосом.

– Чай будете? На травах полезных. Надо горло промочить. Без этого рассказ не получится. Комок в нём сразу образуется.

Чаёвничать с Геной мне приходилось и раньше. Его фирменный чайно-травяной напиток всегда вызывал восторг. Но на мои многочисленные просьбы поделиться секретом, следовал тактичный, но твёрдый отказ!

– А то! Слушаю, внимательно, – боясь, что массажист передумает, я быстренько открыл свой рюкзак и извлёк оттуда, складную, спортивно-походную кружку и, конечно же, блокнот!

 

Второе января.

 

С утра попытался приготовить напиток, подобный Генкиному, получилось не очень. Но тем не менее даже с ним работа над новым рассказом продвигается на удивление быстро. Итак:

Подлинная история, случившаяся в фитнес-клубе «Манго» незадолго до Новогодних праздников.

– Генка, ты уже всё? Отстрелялся? Если да, то хватай манатки и топай отседова, мне акромя твоего, пяток кабинетов убрать надо. А потом ещё цельный час на автобусе трястися до дому, – произнеся это уборщица тётя Зоя, силовым хоккейным приёмом решительно отправила массажиста к двери кабинета.

Однако через минуту догнала его в холле и протянула наручные часы:

– На, забирай. Раззява. И спасибо скажи, а то кинулся бы дома, а их нема. Решил, что в троллейбусе спёрли. Горевал бы.

– У меня машина. Хоть маленькая, но личная, – нехотя огрызнулся Геннадий. В ней бы и искал, если бы мои были. Но увы. Хронометр кто-то из клиентов забыл. Подержи у себя. Может быть, спохватится, приедет. А ты с этого, свой законный магарыч поимеешь.

Шел мышонок по паркету

и нашел в углу конфету,

как сырок, громадную,

видно, шоколадную.

Побежал мышонок в норку

и привел мышат четверку.

– Ну, ребята, навались!

Но конфету, чур, не грызть!

Вам бы съесть ее в охотку,

но она – моя находка.

Впрочем, ваши зубы зная,

лучше стану сам у края.

Вы хватайтесь мне за шею,

и потянем поскорее!

Надавил он лапкой с края:

– Ой! Конфетка-то пустая! 

 

ДОЖДИК

 

Дождик булькает по лужам,

умывает тополя.

Летний дождь, конечно, нужен –

пусть водичку пьет земля.

Ой, смотрите! Под окошком

лижет лужу мокрый кот!

Протяну в окно ладошку –

пусть ладошка тоже пьет! 

 

БАТУТ

 

Только родители в гости уйдут,

Толя тахту превращает в батут.

Громко, как в цирке, кричит на лету,

чтоб испугать за окном темноту:

это ведь плёвое дело –

сделать летающим тело. 

 

ДОГАДЛИВЫЙ МИША

 

Когда говорят о любимчике Мише, 

то ушки его на макушке и выше.

Когда же о нем, как о гадком мальчишке,

то сделает вид, что не слышит вас Мишка.

Он критикой взрослых не обеспокоен –

они понарошку. Совсем не такой он. 

 

ВЫДУМЩИК

 

Вова – выдумщик хороший,

всех изображает в лицах:

скорчит яростную рожу –

это дядя Боря злится.

А под лоб глаза закатит,

губы сделает поуже –

ясно всем – у тети Кати

получился скверный ужин.

Но от взрослых сценки эти

держит деточка в секрете –

взрослые, на это глядя,

по головке не погладят.

Вова – паинька-ребенок,

а не скверный оторвенок.

  

ОГОРЧЕНЬЕ

 

Мама пришла невеселой с работы –

видно, обидел нечаянно кто-то.

И у ребят её сплошь неудачи,

от огорченья едва что не плачут.

Но не проймут они Пашу и Колю,

вредным слезам не дадут они волю:

о неудачах – ни слова при маме.

Мальчики с бедами справятся сами. 

 

СЛУЧАЙ В АВТОБУСЕ

 

Автобус, как вкопанный, стал и заглох.

И все пассажиры воскликнули: – Ох!

«Упрямится он» – догадался Сережа.

Сережа любил заупрямиться тоже.

– Автобус, будь добрым, – он тихо сказал,

пожалуйста, нас отвези на вокзал,

наш поезд уходит без четверти пять,

нам с мамой нельзя на него опоздать.

Автобус был добрым, вошел в положенье,

и в то же мгновенье продолжил движенье.

    Геша так и не смог изжить привычки мерить время земными категориями: минутами, часами, сутками. Этот временной отсчёт он чувствовал где-то там у себя глубоко внутри и ещё не утратил его, как большинство его нынешних соседей по Аду. Несмотря на то, что здесь не было ни Солнца, ни Луны, только серая туманная хмарь. По Гешиным предположениям прошло почти шесть дней. В его тревожном сознании затеплилась надежда на то, что страшный синий монстр не вернётся вовсе. Но он ошибся. На исходе шестого дня Геша заметил неясное синеватое пятно, поднимающееся к жерлу остывшего вулкана. Мерцающая клякса то появлялась на тропинке внизу, то исчезала, скрываясь за скальными глыбами.

    Притаившись за каменным выступом, Геша с нарастающим страхом следил за приближением ужасного существа. На этот раз монстр явился не с пустыми руками. Он тащил с собой устрашающий трезубец, о назначении которого невозможно было подумать без содрогания. Именно такие орудия рисуют в назидание пастве на иконах и фресках, изображающих наказание бесами грешников. Крюки, трезубцы и топоры на длинных рукоятях сделаны из чёрного, неизвестного земной науке сплава. Адские инструменты никогда не лежат без дела. Ими бесконечно цепляют, рубят, протыкают и загоняют в котлы с кипящей смолой обезумевших узников, обречённых на вечные страдания и боль. Гешу пробирал нервный озноб, руки его задрожали.

    Меж тем монстр деловито, будто опытный дорожный работяга, подошёл к крышке, закрывающей жерло, и стал подкапывать её трезубцем. Он работал им столь яростно, что из-под острых зубьев то и дело вылетали мелкие камешки. Проделав небольшое отверстие между крышкой и твёрдой каменистой почвой, монстр вставил в него рукоять трезубца. Затем навалившись на инструмент всей тушей, принялся, как рычагом, приподнимать тяжёлый груз.

    Геша ясно осознал, что в этот раз монстр, вооружённый адским трезубцем, непременно одолеет преграду. Тогда может случиться непоправимая трагедия с Янкой. Ведь даже сейчас в пылу борьбы с тяжёлой крышкой чудовище неустанно повторяло имя его дочери с лютой ненавистью и кипящей пеной, капающей из пасти.

    Увидев, что монстр вот-вот справится и сдвинет плиту, Геша не помня себя выскочил из укрытия и, прыгнув с возвышения на синюю лохматую спину, стал бить монстра острым камнем по голове. Тот без труда отбросил Гешу, словно шутя, как кошка сбрасывает со спины расшалившегося котёнка. Монстр презрительно глянул на безумца и, разинув клыкастую пасть, зашёлся диким утробным гоготом, что с гулким эхом распространился по всей горной гряде.

    Просмеявшись, он, недолго думая, размахнулся и с возгласом: «Да будет боль!!!» вонзил в Гешу беспощадный трезубец. Все три пики насквозь пронзили несчастного, пригвоздив того к каменистой породе. Свет померк в его глазах от дикой, невыносимой боли. Геша не ожидал, что он, оказывается, ещё может так остро чувствовать. Монстр, потешаясь, высоко поднял Гешу, словно копёшку сена на вилах. Затем с выражением крайнего отвращения отбросил подальше, как ненужную ветошь.

    Не опасаясь рецидива со стороны сбрендившего жителя Лимба, чудовище вернулось к прежнему занятию. Ведь ни одному здравомыслящему демону даже на ум не могло прийти, что какая-то мелкая пустяшная душонка из разнеженных земель кромки Ада способна на повторное нападение, да ещё после показательного удара. Здесь, на периферии, местных бесы даже пальцем не трогают. Вот они, видать, и обнаглели от вседозволенности, решил Ражье. Но, несмотря на страшный урок, Геша повторил свой отчаянный прыжок. Вцепившись в холку врага, он вновь, с ещё большей одичалой силой, колотил камнем его могучий бесчувственный череп.

    Геша никогда бы не поверил, что он, маленький скромный человек, который всю жизнь до дрожи боялся собственной жены, может вот так сутками бороться со свирепым чудовищем. Тот уже и протыкал его трезубцем, рассекал его голову камнем, срывал с него лохмотьями кожу и отрывал его слабые конечности. Каждый раз, крича и рыдая, под безжалостными когтями и зубами осатанелого зверя, Геша думал, что он больше не выдержит пытки. Но как только синий палач отбрасывал его прочь, как безжизненную тряпичную куклу, по неписаным законам Ада его слабая плоть вновь срасталась, раны затягивались, и Геша снова и снова шёл на монстра.

    Искромсанный, неоднократно убитый и неизменно возрождающийся страдалец вновь заставлял себя встать, поднять камень и воевать с врагом, в тысячи раз превосходящим его по силе. Наконец, монстр всерьёз озверел от жалких потуг назойливого коротышки, который никак не давал ему заниматься важным насущным делом. Ражье был одержим большими захватническими планами, а тут надо же было прицепиться этому надоедливому шибздику. С налитыми синей кровью глазищами зверь раздражённо отбросил трезубец, решив разобраться с дерзким чудиком окончательно и бесповоротно.