Новый День №61

Всем прохожим, кто был рядом,

Раздавал репей награды

И цеплял их без разбора

На штаны и пиджаки.

Ну, а сам, как постоялец,

Оставался под забором

И оттуда любовался на колючие значки.

 

... И никто не замечает,

Как июль нас привечает:

Стрекозу приколет брошкой,

И коровку Божью – орден ...

Пахнут мёдом, Иван-чаем,

Тёплой мятою – ладошки,

И уткнулся солнцем в небо

Из травы подсолнух гордый.

 

Солнце в небе закипает.

День морскою пеной тает...

Что июлю мы подарим,

Кроме тел на берегу?

Солнце, как на сковородке,

До румянца нас поджарит.

Море оживит прохладой,

Спрячет, как иглу, в стогу.

 

... И под пологом тумана

Ускользнёт июль румяный,

На дорожку нам подбросит

Ягод, яблочек хмельных.

Травы заплетутся в косы,

И вина напьются осы ...

Что подарим мы июлю?

Уплывающие сны. 

 

НА ЯСНЫЙ ОГОНЁК КОРОВКИ БОЖЬЕЙ 

 

Июльский вечер. Вдохновенье...

Я пью остывший чай с вареньем,

И растворяю мир в стакане,

Волшебно смешивая грани:

 

Меж сном и явью, тьмой и светом,

Вдыхаю облаков букеты,

Что пахнут липой, мёдом, хлебом,

И так легко дышать мне небом!

 

Никто тому не удивится:

Есть крылья у меня, лицо у птицы,

Лучами света кто-то вяжет лето,

Во мне не умолкает птичья флейта.

 

И неба синеву волной колышет,

Я в нём живу, его, как море слышу.

А небо на земле, да разве чудо?

На радуге, как на столе, моя посуда.

И где-то на весу, в стихотворенье,

Перебираю строки, как коренья.

 

А надо мною расцветают травы,

Плоды родятся, тяжелеет колос...

Так не бывает, вы возможно правы,

Не разговаривают мысли в голос –

 

Но мы их слышим, почему то слышим,

И видим цвет, и форму ощущаем,

Играем в прятки, бегаем по крышам –

Поймаешь мысль, а вдруг она чужая!

 

Ведь, наши мысли часто так похожи...

Мелькает мысль, а удержать не можем.

Готова я за ней куда угодно,

Ведь, от неё я вовсе не свободна.

 

Готова выстоять в штормах и грозах,

И босиком бежать в колючих розах,

И солнцем, и крапивой обжигаться,

И ничего на свете не бояться.

 

Пускай мне все расскажут понемножку

О чём-то о своём: собаки, кошки

И мышь, что где-то чуть жива от страха,

И сонная смешная черепаха,

Ночной фонарь, кисельная улитка

И чья-то незакрытая калитка,

И тень, что ловко спряталась во тьму –

 

Я всё услышу, удивлюсь, пойму.

Пойму, но будет впору или поздно?

Когда под ноги мне прольются звёзды,

Печаль качнётся в проруби луны,

Во мне проснётся колокол вины...

 

Я жалобу услышу мотылька –

Пойму, как жизнь земная коротка.

Захочется мне даже муравью

Любви соломинку отдать свою.

В конце августа, предваряя межсезонье и словно подслащая прощание с летом, в городе за одну ночь резко меняется воздух: становится чистым и ощутимо холодным. Его хочется пить, растягивая каждый глоток … 

В один из таких дней, на рассвете, я отправляюсь к прибрежной слободе, где провел свое детство. Там, на пологом склоне берегового кургана когда-то стоял дом, в котором жили мои дед с бабулей, родители и я – младший в роду. 

Слободское детство во мне живет какой-то своей жизнью, сопровождает все мои перемещения по квартирам, которые я переменил за жизнь уже семь раз. Но все эти последующие места жительства несут на себе оттенок временности, не западая глубоко в душу, как запало в нее недолгое детство в родительском доме.

А оно врезалось так, что мне кажется естественной возможность земли на месте этого дома и посейчас сохранять невидимые следы моих детских ног. Будто и свои прогулки на эту землю я совершаю именно затем, чтобы во взрослости своей пройтись по тем детским следам. Хотя здесь уже ничего и не осталось от прежней одноэтажной слободской застройки, а на месте снесенных домов раскинулась широкая луговина, которую вольготно обжила заматеревшая полынь. И горчащий ее аромат в пору предосенья превращает рассветную дымку в дурманящее полынное марево.

Именно горькая полынь, а не какая другая трава , покрыла это место боев последней войны, превратившей в развалины здешние довоенные строения. И оставшиеся без крыши над головой бедолаги-горожане в послевоенное лихолетье из руин выстроили свои разнокалиберные домишки, кое-как приспособив их для горемычного послевоенного выживания.

Это горькое прошлое я чую в себе, когда прихожу сюда и, вызывая вспоминания, медленно бреду по росистой полыни, затянувшей густой сетью корней и прошлые мировые трагедии и детские мои следы…

Видимо, в горько-полынном мареве, струящемся над рассветной луговиной, есть что-то такое, отчего мои воспоминания водворяются в реальность до того ощутимо, что хочется протереть глаза, не веря себе, видя обстановку детства так, будто сейчас и впрямь удалось возвратиться туда…

Обход родительского подворья я начинаю от места, где стоял наш приземистый дом с башенкой на крыше, романтичным украшением на фоне непритязательной слободской архитектуры.

К стене дома примыкал разжигавший мое любопытство хозяйственный сарай, куда мне разрешали заходить только с дедом, когда тот сосредоточенно и молчаливо мастерил там что-нибудь, позволяя мне наблюдать за его работой.

Далее иду туда, где был наш сад-огород с великаншей– грушей какого-то дивного сорта: мало того, что она, бессемянка, на всю слободу разносила одуряющий свой аромат, так еще и, падая, груши не превращались в бесформенное месиво, а только приминали свои глянцевые золотистые бока.

И, наконец, я двигаюсь к месту, где стояла добротно сработанная дедом деревянная будка для дворового нашего сторожа по кличке Кэп. Сам дед однажды принес щенка немецкой овчарки, ставшего моим первым другом. Забавно двухцветный, коричневый с черной спиной и головой, он – самое главное – всегда был готов играть со мной.

В нашем с ним щенячьем возрасте мы вполне помещались внутри будки, но подрос мой дружок и стало нам тесновато …

Дойдя до места, где стояло это дощатое жилище Кэпа, я вынимаю из куртки фляжку и, под коньяк, выкладываю все накипевшее в душе моему верному другу, без всякой оглядки, как в детстве … 

Только в моей памяти еще существует этот мир, время которого закончилось, когда надо было освобождать место под городское строительство. Тогда часть слободы переселили из патриархальной усадебной жизни в новый микрорайон. В переселенцы попала и наша семья. Однако до намеченного строительства дело так и не дошло, и место снесенных домов постепенно превратилось в полынную луговину…

Как прежде, мы держим удар за ударом.

Такие по жизни в России забавы.

Работаем, братья, сгорая в пожаре

За Господа ради, за ради Державы. 

 

Поэзии, прозы написано много,

Сценарии, пьесы бредут по дорогам

В них подвигам воинов русичей оды

Во здравие  общества, блага народа, 

 

А тот, кто не видит, не слышит, не знает

И встречи с героями дня избегает

Каким бы не слыл он в миру краснобаем,

Спросить, за кого он, народу пора бы. 

 

Молчанье не золото – трусость и кривда,

Когда на арене Державы коррида

Когда заставляют молчать нашу правду,

Врага обличая, ответ держать надо. 

 

Как прежде, мы держим удар за ударом,

А ты, такой умный, сидишь с перегаром,

И в след нам молчишь неудобную правду,

А враг изрыгает проклятья из Градов.

 

Когда-то ты тоже считал себя братом…  

 

КИРОВ – ЛУГАНСК 

 

– Вижу… в глазах твоих стынь.

Кто у тебя? 

– ...Сын.

– А у тебя?

– ...Брат. 

– Вечная память, солдат. 

 

Слишком большая цена

Выпала русским сынам…

Киров – Луганск, на века

Общий рассвет и закат! 

 

– Взглядом Россию окинь!

– И у неё ...сын. 

Без вести... он с января.

Плотный огонь, говорят. 

 

Держится умницей мать.

Мне ли её не понять?

Хочется выть и кричать,

Но… будет молча страдать. 

 

Сцена. Читаем стихи.

Ритмы слагаются в хит.

Правда трепещет в словах – 

Зал рукоплещет в слезах.

 

За мир, за любовь, за всех нас! 

 

ЗДЕСЬ БЫЛА Я 

ХЛЫНОВ-ВЯТКА-КИРОВ

 

А Вятка течёт прямо в небо,

Где сходится ширь в горизонт,

Во льдах, словно зимняя небыль

Лежит мира творческий фронт.

 

С аллеи романтика Грина – 

Я видела это сама –

И купол чернёный старинный,

И солнечной гаммы дома.

 

Не схлынула с городом Хлынов

Истории древней река!

То дымковцы лепят из глины

Игрушки-свистульки в века!

 

Раскованно скована льдами,

Грешит незамёрзшим ручьём,

А вдоль по-над кручею храмы

Стоят древнерусским быльём.

 

Перила ограды на фоне

Роскошных пейзажей внизу,

Здесь мой отпечаток ладони

Оставлен на свежем снегу.

 

Запомнят моё посещенье 

Совсем ненадолго, следы

Растают на солнце весеннем,

Но память не тает, как дым.

 

Останется жить восхищенье,

Как Киров поэтов встречал

И искреннее уваженье

За русский хранимый причал.

А может быть, мне только снится

Всё то, что мельтешит кругом,

Дней, пробежавших вереница,

И суетящийся дурдом?

 

А может быть, проснувшись утром,

Весь мир увижу я другим:

Доброжелательным и мудрым –

И сам добрее стану с ним?

 

Всё может быть, и с верой в это

Мне как-то легче стало жить.

И стало в мире больше цвета,

Хоть серых дней не удалить. 

 

* * *

 

Тридцать лет и три года прошло

С той поры, как мы сбились с дороги.

Но на то, куда нас занесло,

Приоткрылись глаза у немногих.

 

Что ж, так было во все времена:

Толпы ждут, чтоб им путь указали.

А потом, закусив удила,

Мчат бездумно в туманные дали.

 

Обещания гор золотых, 

Где-то там, за туманами, ждущих,

Безотказно питают порыв

Одурманенной массы бегущих.

 

Но коснуться обещанных благ,

С облегченьем вздохнув: добежали,

Помешает какой-нибудь враг.

Враг всегда бьёт нас там, где не ждали.

 

И так будет во все времена,

Пока люди во власти разброда. 

Пока с глаз не спадет пелена.

Пока путают толпы с народом.

 

Пока в душах невежества тьма,

А вокруг полузнаек засилье,

Так и будет царить кутерьма.

И плодиться кругом камарильи. 

 

* * *

 

Который год

Иду вперед.

Хоть дел вокруг невпроворот,

Но я другим захвачен.

Я слышал голос впереди,

Что тихо звал меня: приди.

И должен я его найти –

Я не могу иначе.

 

Коварен и неведом путь.

Рука судьбы толкает в грудь:

Давно пора передохнуть,

Куда ты устремился?

Но я, судьбе наперекор,

Через очередной бугор

Спешу, чтоб мог увидеть взор,

Что я не заблудился.

 

Оврага пасть.

Черт! Вот напасть!

Ведь я же мог туда упасть

И беспросветно сгинуть.

Так не пойдёт!

Ищу обход

Или какой-то переход,

Хотя бы мостик хилый.

 

Как долго тянется овраг.

Но вот и мост, а рядом флаг.

И это, видимо, был знак,

Чтоб я поторопился.

И вот, когда почти дошёл

И на душе так хорошо,

Вновь мне на плечи бед мешок

Откуда-то свалился.

 

Какой же вздор

С Фортуной спор!

Как я не понял до сих пор,

Что это лишь ловушка?

Начать лишь стоит спор с судьбой,

Как всё вокруг само собой

Стремится в этот спор гурьбой –

Мы для судьбы игрушки.

 

Так для чего идти вперёд,

Когда нас там никто не ждёт?

Быть может, сделать разворот,

Чтоб избежать сомнений?

Но что-то шепчет мне: держись.

Такая нам досталась жизнь,

Что как пред нею ни кружись,

Она свой путь не сменит.

Месяц гроз и трав пахучих,

Здравствуй, Петро-Павл-чертог!

Корень, сердцевина лета,

Ключевой воды глоток!

Среди жара, среди меда,

Среди липовых цветов!

О тебе мы год мечтаем, 

Как не ждать твоих даров?!

Иван-чай на перепутье,

Кто не хочет повстречать?

Первый гриб, малина, вишня,

Как успеешь все собрать?

Земляника и черника, 

Яблок наливает сок,

Ты готовишь славный Август,

Сенокос и хлеба ток!

Пышногрудый! Полнотелый!

Самой жизни суть и лад!

Месяц Юлиев дебелый

Зачерпнуть и всякий рад!

Вот река опять искрится,

Ну-ка быстро – с головой!

Рожь стелится-колосится, 

В лес скорее все гурьбой!

По-аукать, пошататься

По траве – по мураве.

В сена свежий стог забраться.

Зорьку встретить в синеве.

Зорьку теплую от пыли, 

Что проселок в ночь хранит.

Лужи-зеркала пошире,

Из которых Он глядит!

Стрекотом ночных букашек,

Ранним криком петухов, 

Росчерком-полетом пташек,

Теплым шелестом листов,

Всем и вся ты, месяц, славен, 

Добрый солнечный Июль!

Расцветай! буди в нас жажду!

Жизни и прекрасных бурь!

Бурь не смерти, а рожденья,

Ждет Твоей Воды вся Жизнь!

Что с небес прольется ливнем, 

Сочным, мощным, лишь держись!

Среди змей ветвистых молний!

Среди грохота громов!

Все родится и бушует, 

Как в Предвечный день основ.

Ты творишь пред нами Землю,

С нами и из нас Творишь!

Скачут холмы, словно овцы,

Ветер свеж, пахуч и нов!

Обновленье! Возрожденье!

Зарожденье бытия!

Хор гремит Те песнь хвалебну!

Сотрясается земля!

Этот месяц – воплощенье,

Бога в плотском нашем дне.

В цвете, ягодах, растеньях,

В молодом как сок вине.

Так ликуйте! Так хвалите!

Господа за каждый день!

Веселитесь! Прочь унынье!

Было много постных дней.

Радость жизни есть условье

Понимания всего.

Как Давид пред Ним пляшите!

Как Июль за Ним дышите!

Слава Жизни от Него!

Когда кому-то вдруг приспичит

На новом жизненном витке

Писать и говорить на птичьем

Не всем понятном языке,

 

То это вовсе не фиглярство,

Народ к нему давно привык.

А есть ещё и канцелярский

Сухой чиновничий язык.

 

Иные школяры в десятом, 

Девятом классе и восьмом

Владеют нынче лучше матом,

Увы, чем русским языком.

 

И в уши аглицкой картечью,

Как будто жизнь без них мертва,

Из чуждой нам по духу речи

Летят словечки и слова.

 

Суля России дивиденды.

И ты, как прихвостень, лакей,

Твердишь про тренды и про бренды

И вместо «хорошо»: «Окей».

 

У каждого из нас на случай

Свой современный лексикон.

А где ж «великий и могучий»

Язык? Куда девался он?

 

Где то живительное СЛОВО,

Коль наш язык раскрепощён?

В романах Пушкина, Толстого,

Тургенева? А где ещё?

 

Кто предоставит экспертизу,

Насколько наш язык богат,

Раз всюду американизмы,

А Дума запрещает мат?

 

Что ж, подождём, коль нам ни к спеху,

Как разобьются в пух и прах

Слепые директивы сверху

И перегибы на местах.

 

Пройдём сквозь все каменоломни.

Увидим солнце из-за туч.

И кто-то снова нам напомнит,

Как он велик и как могуч. 

 

* * *

 

Как тайный шифр, как внутренний резерв

Духовный и как некий символ веры,

В поэзии всегда есть скрытый нерв,

Не может быть поэзии без нерва.

 

Покуда обыватель в интернет

Войдя, сидит, кто в Яндексе, кто в Гугле,

На грани срыва нервного поэт

Ступать готов по раскалённым углям.

 

И, так сложилось долгими веками,

Настолько жажда истины остра

В душе поэта, голыми руками

Их доставать, коль нужно, из костра.

 

Условностями быта, этикета

Досужими поэта не неволь.

Всю жизнь предназначение поэта

Переживать в себе чужую боль.

 

Чужие муки, беды и мытарства,

И предъявлять ему со всех сторон

Не в праве ни народ, ни государство,

Стихам своим хозяин только он. 

 

ТРАДИЦИИ И АВАНГАРД

 

Не только голые амбиции.

Художник и поэт и бард

Не забывают про традиции,

Но есть ещё и авангард.

 

Мир поэтический не тесен.

До каждого дойдёт черёд.

Пишите в строчку или лесенкой,

Иль даже задом наперёд.

 

Не бойтесь дружеской иронии

И конкурентной толкотни.

Не нарушайте лишь гармонии

И равновесия внутри.

 

Согласно собственному трафику,

Ни чьих не перепутав карт,

Чтоб стать с годами новой классикой

На сцену рвётся авангард.

Рассеянна, забывчива, наивна.

Пру напролом с рождения на красный свет.

По мне, похоже, где-то плачет тризна.

Хочу творить добро, а причиняю вред.

Всю жизнь ношу вину с собой повсюду.

С собой воюю без надежды на успех.

И мёрзну даже в жаркую погоду,

Понять пытаясь, я – счастье или грех.

 

* * *

 

Я-шторм. Я-море. Я-цунами.

И штиль, похоже, мне не по нутру.

Небрежно чувствами – волнами

Я счастье напрочь смыла по утру.

Во мне бурлится тьма земная.

И я реву, мечусь, вся клокочу.

Но Ангел знает, что стеная,

Я безмятежным небом стать хочу. 

 

* * *

 

Мы не могли в огромном мире разминуться.

Ведь Ангелы сближали нас за часом час.

Мы вместе. И все проблемы перетрутся.

И будет свет струиться из родимых глаз.

Не разорвётся наша дружба даже смертью.

Ведь смерти нет. Есть просто уровень другой.

И наши Ангелы всегда и всюду вместе.

Мы не могли не встретиться с тобой. 

 

САНКТ-ПЕТЕРБУРГУ (ЛЕНИНГРАДУ)

 

Не плачь, мой город. Не надо.

Я уже никуда не денусь.

Мне люди твои награда.

Я верю. Люблю. Надеюсь,

Что стану тебя достойной,

Ничьи не сломаю крылья.

Мой город куполоствольный.

Нежность моя. Россия. 

 

* * *

 

А счастье живёт в неожиданной встрече,

В танце невидимом ожившей души,

Когда расправляются радостно плечи,

Сердце ликует, хоть в кармане гроши,

Когда позабыты на время проблемы,

А музыка в такт ритму сердца звучит,

Когда воплощаются в жизнь теоремы

И поцелуй судьбы не горчит. 

 

* * *

 

Не сравнивай меня ни с кем. Не надо.

Ведь я одна такая на земле.

И за невзрачным, кажется, фасадом

Цветущий мир, поющий на заре.

 

Да, я чувствительна бываю к боли.

И, если плачу, то всегда взахлёб.

Так искренность моя хранится, что ли,

Когда кругом сплошной колючий лёд.

 

Но радостью искрюсь я больше всё же,

Чуть приглушая золотистый свет.

Я неприметна средь толпы прохожих.

Но и других, как я, на свете нет.

Вместе с разношёрстной толпой «любителей прекрасного» семеню за гидом и вслушиваюсь в его заученную речь:

– Военную галерею Русских героев создал иностранец Джордж Доу. К моменту написания этих полотен он уже прославился портретами английских генералов, участвующих в сражении при Ватерлоо. Доу был чрезвычайно популярен в Европе, его даже позвали в Ахен на «саммит» стран – победительниц! Перед вами триста тридцать два портрета военачальников русской армии – участников Первой отечественной войны. Вглядитесь в эти мужественные лица: Кутузов, Багратион, Раевский, Тучков, Кутайсов, Дохтуров, Ермолов, Неверовский и…

Экскурсанты двигаются дальше, а я остаюсь на месте и не могу отвести взгляд от портрета этого русского-немца, малоизвестного для многих моих соотечественников. И это несмотря на то, что его вклад в победу над французами, на мой взгляд, был не меньше, чем у Кутузова.

Двадцать шестого мая исполняется двести семь лет со дня его кончины, и мне кажется, что будет вполне уместным ещё раз поговорить о человеке, которого в народе, нелестно прозвали – «Болтай, да и только».

Имя отца Барклая-де-Толли – Вейнгольд Готард. Что в переводе с немецкого – «Богом данный», следовательно, именно от этого слова и произошло отчество полководца.

Теперь о его имени. Родители, остзейцы, дальние родственники шотландского рода Барклай оф Толли, нарекли своего сына – Михаэль Андреас.

А уж почему он, позже, стал Михаилом Богдановичем, то одному богу ведомо.

Удивительно, но факт. После окончания войны 1812 года, об этом человеке ничего не писали. Первый поэт империи Василий Андреевич Жуковский, сочинил замечательную балладу «Певец во стане русских воинов», перечислил многих генералов, но вот Михаила Богдановича, не упомянул ни разу!

И всё же нашёлся один человек, который посчитал своим долгом восстановить справедливость, и это не какой-нибудь рядовой историк, а сам великий Фридрих Энгельс!

Много лет назад, меня, студента Краснодарского политехнического института, банально заставляли «зубрить» труды основоположников марксизма-ленинизма. Тем не менее некоторые работы, я читал с интересом, – это были исторические публикации Фридриха Энгельса.

«И единственный русский генерал, которого хвалил этот «историк» – Михаил Барклай-де-Толли. И, конечно же, непобедимый русский солдат».

«Непогрешимый» Иосиф Виссарионович счёл возможным поспорить с одним из основателей теории коммунизма: «Энгельс, конечно, ошибался, ибо Кутузов как полководец был, бесспорно, двумя головами выше Барклая-де-Толли». 

В споре рождается истина. 

Вот и мне захотелось подробней узнать об этом человеке, монумент которому стоит рядом со знаменитым Казанским собором, да и в Великом Новгороде, на памятнике тысячелетия Руси, его увековечить не забыли! 

Пожалуй, начну с того, что отец Барклая, много лет служа в русской армии, вышел в отставку в чине…всего лишь поручика! (старший лейтенант, по современной классификации).

Семья Де-Толли не имела никаких землевладений, более того, впоследствии фельдмаршал Российской империи и князь не владел… ни одним крепостным!

Ещё первый российский император Пётр Первый издал указ, что каждый дворянин обязан служить в армии и… начинать службу с рядового солдата! 

И стали помещики записывать своих отпрысков, по мужской линии, в полки сразу же, после рождения. Сменявшие на троне одна другую, императрицы, на такую вольность смотрели сквозь пальцы. Получалось, что юноши, пороха не нюхавшие, приходили служить, уже имея на плечах офицерские эполеты, за... выслугу лет! 

Вот молодой Барклай, сдав какие-то экзамены и получив в аттестате запись: «По-русски и немецки читать, писать умеет. Фортификацию знает» оказался в бригаде своего дяди (мужа, родной тётки, проживающей в столице).

Молодой корнет отличался от сверстников. Не участвовал ни в каких пьянках и, упаси боже, дуэлях. Да и в «волочении» за девицами, как и в пагубном пристрастии к карточной игре, замечен не был. Его интересовало лишь одно – армейская служба!

Так вот – представь, мой сын:

огромный круг,

и в середине ты – простая точка.

 

Напрашивается символ – Одиночка.

Вcё непонятно. Нет друзей, подруг,

всё неподъемно: крыши и станки,

парады, коммунальные услуги,

плюс – тупость околотка и округи,

и бег, что взапуски

и наперегонки.

 

Ты утром просыпаешься: – Зачем?

Ты плачешь про себя (со мною помню).

Я сам сжигал себя. Затем наполнил

свою котомку бездной перемен.

 

Норд-вест с отмашкой бил в тугие ставни,

что напрягались, вторя парусам

Я вдруг проснулся. Где-то, где-то там

корабль шел ко дну вниз килем камнем.

 

Мэйдей и SOS ревели и стонали,

и в комнате моей будильник жаждал

разворотить балансы и нутро.

И колебалось там, внутри, ядро.

Какой-то молоточек всех угваздал

И зубья выпали в тоске еще в начале.

 

Я встал и даже не успел побриться.

Шагал сквозь перекрестки, фары, лица,

мне думалось, что всё утверждено.

А все не спали здесь давным-давно…

 

Спешил, о гильзы, флаги, спотыкался,

сквозь время, книги, похороны, свадьбы,

неправдой, полуправдой на почтамте

вскрывал, что гроб, написанное нам.

Я просто обвыкался, обвыкался

Колол свечу «на ух!» напополам.

 

Я рифмовал: люблю, любил, любя,

а слово русское, то плуг. А то – зверюга.

Ты точка.

Центр

в середине круга

И круг свернется,

если нет тебя.

 

* * *

 

Одна ли музыка виной,

Что мы, напóенные звуком,

Бредём утоптанной тропой

Кругом, по кругу, друг за другом?

Касаясь откровенных рук,

Ловя тепло, лавины тепля,

Нам кажется, что кружит Землю

Изверженный губами звук.

 

Хозяева мы, и рабы,

А в чём-то – узники и судьи.

Но мы отчаянно равны

В непониманье перепутья.

И нам ли музыку винить,

Что сами же и сочинили?

И всех, кто смог её простить,

Своим забвением казнили… 

 

* * *

 

Пусть продолжается дождь!

Что задолжал нам – пусть выплатит.

В этой пустынной обители

Сея холодную дрожь.

 

Пусть продолжается миг,

После которого падает

Пахнущий небом и ладаном

Капельно-облачный крик.

 

Пусть продолжается век,

Век у которого – короток.

Сквозь него с поднятым воротом

Просто пройдёт человек.

 

Пусть в ожиданье огня

И проклиная синоптиков,

Тем человеком под зонтиком

Буду, конечно же, я.

 

В дом, где ты веришь и ждёшь,

Зычно по лужам шагающим

И про себя напевающим:

«Пусть продолжается дождь…»

Мне странно то, что я ещё живу –

ничем не проницаем и бездонен...

И голову склоняю в синеву

под небесами двух твоих ладоней.

 

Дождя ли капли падают в траву,

орда ли туч кружит на небосклоне, –

я буду юн, пока планета тонет,

и амарант божественный сорву!

 

Мой нежный август, мне в который раз

ниспослан дар – Успение и Спас,

дабы душа отчаянно искрила...

Пускай вот-вот покатятся ручьи

в сады ничьи и в города ничьи –

всегда со мной твой танец легкокрылый. 

 

СОНЕТ – 2 – ТАНЕЦ

 

Всегда со мной твой танец легкокрылый:

в оковах жизни и в объятьях сна,

и в тех местах, где ветер дул постылый,

сметая фон, пейзажи, времена.

 

Откинув вдаль эпоху томных штилей,

воспрянет вновь горячая волна.

Я отплачу за тот огонь сполна,

не пожалев ни воли, ни усилий.

 

Пускай слепят горючие туманы,

на ощупь доберусь к мечте желанной

о сказочном осеннем рандеву.

Покуда вечный сон не пал на веки,

мне не преграда ни моря, ни реки,

и я скольжу, качаясь на плаву.

 

СОНЕТ – 3 – ВОЗДУШНЫЕ ЗАМКИ

 

И я скольжу, качаясь на плаву,

плутая в междумирьи одиноко:

в экстазах, в сновиденьях наяву,

в воздушных и земных сонетах Блока.

 

Тяну, как пряжу, нервов бечеву,

пытая грань смиренья и порока,

и жду от Неба тайного намёка,

что в будущем талантом прослыву,

чтоб в разноцветьи триумфальных лент,

фортуну раскрутив на хеппи-энд,

разбавить кровь божественной текилой.

И, тучи обуздав весенним днём,

пролиться очищающим дождём

над миром жести, шлака и акрила. 

 

СОНЕТ – 4 – МЕГАПОЛИС

 

Над миром жести, шлака и акрила,

где пыль клубится ржавой пеленой,

бетонные скворечники уныло

гнетущей возвышаются стеной.

 

Хочу, чтоб в этих каменных могилах

взошли ростки, посеянные мной.

В надежде, что вернут меня домой

укоренять любовь, пока есть силы.

 

Но цель меня пугает ярким светом:

цветы когда-то станут сухоцветом,

в пустых руках останется зола...

Мой мегаполис, соки поглощая,

жизнь пожирает... Тихо угасая,

сгорю ль свечою тусклою дотла?

  

СОНЕТ – 5 – СТРУНА

 

Сгорю ль свечою тусклою дотла? –

С чего бы это в голову пришло мне?

Узрев, как стонет старая ветла,

из детства что-то тягостное вспомню.

 

Была заря над Клязьмою светла,

по снегу бойко убегали дровни,

но в отблесках свечи в пустой часовне

моя надежда тихо умерла.

 

И с той поры звенит во мне струна

как будто неизбывная вина,

ведь чуть ли не от Ветхого Завета

терзает мысль досадная одна:

удастся ль всплыть, почти достигнув дна?

Сверну ль в январь, не дотянув до лета?

Получив земную визу,

с голубями наравне,

Ангел прямо по карнизу

дефилировал ко мне.

С дилетантской точки зренья,

появляясь на миру,

Ангел в наши измеренья

залетает не к добру.

Видно, выпил на дорожку

и терпения в обрез:

то ли вызвать «неотложку»,

то ли сразу МЧС?

Он летел из Парадиза

ради нынешнего дня,

а потом упал с карниза

в полуслове от меня. 

 

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ЕРУНДЕ

1

Что я такое за создание?

Кого, зачем и почему

не сотворили в назидание

по неподобью моему?

 

Живу по мере быстротечности,

как облака или трава,

и присобачиваю к вечности

недолговечные слова.

 

2

Вечность обыденна, сиюминутна

и не имеет особых примет,

а потому догадаться нетрудно,

что никакого бессмертия нет.

Я сожалею о дне быстротечном:

даже поэту на Страшном суде

хочется думать о добром и вечном,

а получается –

о ерунде. 

 

3  

Не подводя конечного итога,

доказываю,

с пеною у рта,

что собирался сделать очень много,

а, в сущности,

не сделал ни черта.

Жизнь удалась процентов на пятнадцать –

обидно,

что никто не виноват,

и, ежели по совести признаться,

то это

 оптимальный результат.

 

* * *

 

Хорошо бы жить в Тифлисе,

где целебная вода,

романтические выси

и базары, хоть куда.

Можно даже во Флориде –

на далеких берегах,

если яхта на прикиде

и папаша при деньгах.

На худой конец, в Париже…

Только это баловство:

из России много ближе

к Богу, ежели чего.  

  

* * *

 

Как воскресить убитую свободу,

забытую, за давностию лет? –

я не могу найти живую воду,

живой воды в округе больше нет.

И только Ангел с детскими глазами

встречает и приветствует меня,

когда судьба лежит под образами

наискосок от Вечного огня. 

 

* * *

 

Когда с утра лежу в постели

(проснулся, но еще лежу),

душа фиксируется в теле;

но, где конкретно – не скажу.

А ночью были мы в разлуке –

на этом свете и на том –

ведь, с точки зрения науки,

душа – божественный фантом.

Узнаю только по итогу,

зачем старается Господь,

одушевляя понемногу

мою бесхитростную плоть.  

 

* * *

 

Ученый, философ и даже

поэт утверждают не зря:

земные амбиции наши

Галактике до фонаря.

Но кажется, что, временами,

посланцы далеких планет

уже наблюдают за нами

в замочную скважину лет.

Я не раз с резким неприятием писал о Веллере. Но вот открыл «Огонь и агонию» – и ощущения неожиданно для меня самого оказались совсем иные, чем прежде.

В чем же дело? – Все, на мой взгляд очень просто. Я из тех, у кого не столько идеологизированное, сколько спортивно-шахматное мышление. Выходя в октагон или, глядя на происходящее на ринге, либо шахматной доске, Вы, даже будучи болельщиком или участником баталий, оцениваете не противника вообще, а то, как он ведет игру. Вот здесь – ляп, неточность, а здесь – блестящий ход, удачный план борьбы. Только-то и всего.

Не люблю же я сам две очень простые вещи. Интернет– и иже с ними апостолов Единственно Несокрушимой Истины и брызганье слюной. Устал и от того, и от другого.

Взять хотя бы Невзорова. Когда-то его «600 секунд» приковывали к экранам тысячи и тысячи. Крепкий, хорошо смотрящийся мужик. Но так и застрял в своей эпатажности. Но сменил амплуа, и перешел к роли аналитика. А это уже иная роль, нежели роль репортера. И здесь стучание фигурами по доске или битье ракеток о коленки на корте – не в тему.

По крайней мере, говоря языком Райкина, мне так кажется. Поэтому я в Веллере решительно не принимаю Вещателя Окончательных Истин и, когда он брызжет слюной, вспоминая слова «левые», «социализм» и все им подобное. И не потому, что с левыми и социализмом все гладко. А потому что даже смачно обматерив противника, вы тем самым еще не уложите его на ринг или канвас.

Существенно для меня и то, кем и о чем говорится. Тот же Веллер – «историк» имеет полное право на полет собственных мыслеобразов. Но и у меня, несколько прикасавшегося к истории, остается право задавать вопросы: а какова основа его выводов? Насколько он освоил источниковедение, историографию…? Как говорится – ничего личного. Одно нехитрое любопытство.

Но вот, словом Веллер владеет виртуозно. Литература и литераторы – его епархия. И если говорить о восприятии даже не всей помянутой книги, а только колючих рассуждений о школьной литературе и шестидесятниках, то тут не просто пища для мысли, а целые пиршественные залы.

Ведь и я сам (да и только ли я?) еще в школе спотыкался об ощущение того, что «чужая-то литература» динамичнее и увлекательнее школьной классики. И Робинзон, и Кожаный Чулок, и Последний из Могикан. И мушкетеры. И Айвенго. Хорошо, что еще Сенкевича в школе не знали… 

А у нас в прекрасно написанных текстах все то, о чем говорит с нами Веллер. Разве, что Тарас Бульба со своими сыновьями буквально выламывается из этих нескончаемых рядов. Какая мощь! Какая жизненная сила! Хотя, если повнимательней вчитаться (чего, слава Богу, у меня в школе не было) то уж Тарас со своими безжалостными поминками по Остапу и утоплением «жидов» безо всякого разбора, образчиком общечеловеческой морали никак не мог стать.

Что же касается «шестидесятников» – то прикасаться к страницам просто физическое наслаждение. И слово, отточенное, как шпаги героев Дюма. И живая, бьющая энергией, но при этом необъезженная на цирковых аренах мысль. Непричесанный, но такой светлый, разнообразно богатый мир. И столько тонких примечаний автора. Соглашаться со всеми или нет – уже Ваше дело. Но для меня, уже не слишком наивного, словно «Сим-сим» открылся. В своем роде это, пожалуй, одна из вершин в Живом мировом литературоведении. А, если кому-то не приглянется слово «вершина», то это тот уголок Живой литературы, без которого мировое литературоведение стало бы и беднее, и тускнее.

Правда, уже то, что касается фантастики и собственно Стругацких, я воспринял более «отстраненно». Наверное, потому, что, особенно в молодости, фантастика была на периферии моего чтения. О Стругацких даже как-то писал небольшую статейку на какой-то казахстанский философский форум. Но не приняли – тема показалась недофилософской. Но очарован ими не был. Ни языком, ни виражами смелой мысли.

Если честно говорить о сугубом восприятии, то для меня в этом плане Стругацкие в целом оказались близкими пастернаковскому «Живаго». Цитировать что-то можно было охотно, но самим персонажам, как мне казалось, не доставало полнокровия.

Видимо, дело еще и в том, что с детских лет, соответствующая ниша была занята историей, историческими романами. Где и приключений, и буйных событий, и хитроумных поворотов мысли было предостаточно. Ну что такое детективы или фантазии о таком-то строе, укладе жизни рядом с еще более захватывающими и полными тайн событиями Живой Истории!

     Старуха Макелиха заметалась на кровати. Тоненько застонала, но тут же смолкла. А потом беспокойно зашарила узловатыми пальцами по впалой груди. Вцепилась в край лоскутного одеяла. Рывком сдёрнула с себя и прерывисто, с каким-то посвистом и похрипываниями в груди, вздохнула. Дышать стало полегче, но в то же время зазнобило, и она опять потянула одеяло на себя. Воздух в комнате сырой, холодный и такой плотный, что казалось, его можно потрогать руками. Бабка Дарья поёжилась, и открыла глаза. Там, в беспокойном сне, она спешила по тропке навстречу своему Федечке. С работы встречала, как в молодости бывало, а наткнулась на его потёртый открытый чемоданчик с блестящими уголками. Неподалеку свёрточек, наверное, остатки от обеда. В траве тёмной зеленью сверкнула разбитая бутылка. Рядом чернела лужица крови, а над ней мухи: зелёные, мясные, жирные. Сколько лет снится один и тот же сон, как Фёдора, мужика её, паровозом переехало, когда он под составами перебирался через пути. Сама кляла мужика, но в тоже время в душе жалела его, а виду не показывала. Потому что нельзя. Потому что хуже будет. Она перекрестилась и вздрогнула, когда из-за занавески раздались хрипы, вперемешку с бульканьем и матерными словами. 

     Бабка Дарья взглянула на ходики и неслышно сползла с кровати. Приоткрыла дверь на веранду, которую ещё в молодости пристроил Федька к бараку, где они стали жить после свадьбы. Эти бараки стояли на окраине города. Рядом шоссейка, за ней огромный луг, а в сторону взять, там депо было, где Фёдор работал, пока ему ноги не отрезало. Старая Макелиха оглянулась и прошла в дальний закуток. Там стояли вёдра с водой. Здесь она стирала, тут же умывалась. Своей бани не было, а в городскую не набегаешься – далеко и народищу уйма. Вот и приспособилась на веранде устраивать постирушки. И в комнате не помоешься, ежли Фёдор пьяный. Сюда уходила, скрываясь от мужа, чтобы лишний раз не попадаться на глаза. Огляделась в закутке. Сняла рубаху, передёрнула худыми плечами и сразу мурашки появились. Зябко в пристройке. Не стала носить воду на кухоньку и греть её, а сразу ополоснулась холодной, что с вечера заготовила, аж дух занялся. Посмотрелась в тусклое засиженное мухами небольшое зеркало, висевшее на стене. Тёмное лицо в глубоких морщинах. Нос крючковатый, нависший над верхней губой. Провалившийся беззубый рот. Большие складки избороздили лоб. Седые волосы редкими клочьями на голове. Откуда они будут густыми, ежели Федька, супостат этакий, с корнем повыдирал. Промеж вислых плоских грудей вился чёрный шнурок с простеньким крестиком. Крестик есть, а молиться не научилась. Так, что в голову придёт, то и бормотала. Раньше не ходила молиться. Церковь-то была, но после революции вздумали рушить. Борьба шла с попами. Рассказывали, как бомбу подложили, бабахнуло, почти во всех домах стёкла повылетали, а церковь на месте, лишь штукатурка осыпалась. Хотели крест стащить, и не получилось. Крест погнули и всё. С той поры так и остался, словно не в небо смотрит, а земле-матушке кланяется. Не получилось с церковью совладать и тогда рукой махнули, плюнули и сделали склад из неё. Инвентарь хранили да разное барахло. А потом пионерский лагерь открыли. Года два-три лагерь был. А потом военным отдали. Кавалерийский отряд был. И церковь в конюшню превратили, всё внутри изгадили. А потом забросили, когда отряд в соседний город перевели. И по сей день она пустая стоит, никто не пользуются, но и попам не отдают. На стенах похабные рисунки, матерные слова повсюду – руки бы отсохли. Сделали из церкви отхожее место – богохульники! Когда с Фёдором случилась беда, она вспомнила про Бога. За ним ухаживала, а пока спал, бегала в церковь, что была рядышком с больницей. Там научилась не молиться, а разговаривать с Богом. Обо всём говорила: про жизнь, про сына, Алёшеньку, потом про мужа своего, Фёдора и младшенького сынка не забывала, про Витяйку говорила, за него просила. Выговорится и на душе полегче становилось. Свечки ставила за здравие. Вернётся в больницу, а Фёдор лежит и зыркает глазищами, а сам норовит садануть при случае. А на следующий день снова отправлялась в церковь, едва мужик засыпал. И когда Фёдора привезла домой, тоже бывало, перед иконой разговоры вела. Опустится на колени и всё рассказывает, советуется. Так и привыкла… 

     Бабка Дарья вздохнула. Сдёрнув полотенчик с гвоздя, быстро утёрлась, потом юбку до пят, кофту глухую, повязала косынку по брови, взгляд хмурый и недоверчивый. Толкнула худые ноги в растоптанные тапки и заторопилась обратно в барак, по дороге заглянув в комнату, откуда слышались хрипы и бульканье. Старуха Макелиха чертыхнулась: «Лучше бы задавили, супостата этакого. Разок бы поплакала и успокоилась. За что же мне такое наказание, – и тут же заторопилась, мелко принялась креститься. – Господи, прости меня! Грех про мужа такие слова говорить. Ведь не всегда плохим был, Федечка-то, а тока опосля несчастия слетел с катушек». Пробормотала, опять прислушалась и на кухню.

Помню то время, как был человеком:

Тучный отброс, воплощение похоти;

Нет силы воли, привязан к монете,

Помощи ждал хотя б от кого-нибудь.

 

Но верный адепт Рене де Реомюра

Мне посоветовал слиться с железом.

Мечта измениться влекла авантюру.

Вдруг понимаю, что зря-то полез я

 

В гущу печи’ мартеновской версии,

Что разогрета огнями до тысячи,

Может и более градусов Цельсия.

Кричу что есть мочи: «Господи, вытащи!».

 

Но что-то менять теперь будет поздно.

Кожа рассыпалась кучкой окалин,

И чувствую, как превращаются кости

Страстной закалки в подобие стали.

 

Крепче, мощнее, надёжней и твёрже,

Тело моё теперь – прочная масса.

Будущий шаг угадать невозможно,

И вот погружён в леденящее масло.

 

Чувствую треск от безумного холода,

Секунду назад ещё был раскалённым.

Красный сигнал по зелёному проводу

Снова сказал: «Отправляешься в горло

 

Свирепого горна для нового отпуска».

Мой единственный шанс на спасение – 

Двери, блокирует без права доступа,

Выжигая меня до цветного каления.

 

Вот и конец, я смотрю в отражение,

Любуясь величием образа статного.

Жидкая бронза течёт по артериям,

Мышцы – металл из жил терминатора,

 

А сердце в груди, как горячая сталь.

И даже не верю, что это так просто:

Уверенно встать, всему миру сказать,

Что я человек, и я сделан по ГОСТу!

 

У МЕНЯ ВСЁ ХОРОШО

 

 – ...мы давненько не общались,

 – Года два уже прошло...

 – Ты там как, вообще, нормально?

 – Да, окей, всё хорошо :)

 

«Меня предали сегодня –

Самый лучший из друзей».

 – Как дела? И как здоровье?

 – Всё прекрасно! Всё окей!

 

«Мне вчера хотелось сдохнуть.

Было больно всей душой».

 – Как дела твои сегодня?

 – Всё, конечно, хорошо! :)

 

«Мне недавно врач поставил,

Что не вылечить теперь».

 – Чё случилось? Всё нормально?

 – Да, нормально всё, забей.

 

«Мой щенок сегодня умер

Под колёсами авто».

 – Как дела? Пойдём покурим?

 – Да пойдём, всё хорошо :)

 

«...изменяла мне полгода

Я узнал из соц.сетей...».

Как дела и как погода?

Всё, естественно, окей :)

 

 – ... тяжело мне на работе,

Ну, а твой день как прошел?

 – У меня нормально, вроде...

У меня всё хорошо :)

 

БЕРЕГ

 

Берега, пленившие океан,

Обнимают собой бесконечность воды,

Человек у берега вечно пьян

Или должен за свет и доставку еды.

Корабли на «вайлдберризы» везут,

Упуская в контейнерах грузы на дно,

И кровит пробоинами мазут,

Пеленая подводное царство в пятно.

 

Человек задраивал батискаф,

Жёлтый карлик в глубинах воды не горит.

Океан выбрасывал, поиграв,

Человека на пляжи своих Атлантид.

Океан присваивал корабли

И травился пластмассой и битым стеклом,

Переходы звёздами пролегли

И прочерчены в картах небесным стилом.

 

В океане вечность воздвигла скит,

И бескрайнее время подходит к концу.

Человек легко его покорит,

Если сам человек покорится Творцу.

    В замок прибыли уже за полночь, Агр встретил весь Янкин отряд с восторгом:

– О! Я уже начал волноваться, а тут такой приятный сюрприз! Всегда мечтал иметь гарем! Спокойно, не разбегаемся, это шутка.

    Реакция Гели была не столь радужной. Девочка выглянула из свой комнаты, увидев в коридоре столько неизвестных особ, сначала не могла взять в толк, почему все они так похожи, но в тоже время совсем разные. Янка решила познакомить Гелю с новыми квартирантками замка:

– Познакомься, Геля, всех этих дам зовут Яна. Но для удобства мы договорились так: Это Орешка, это Дива, а это твоя ровесница Яночка.

– Это что, твои неудавшиеся клоны, что ли? Да это ж ваще легкотня – выдуть двойника, и он будет точной копией носителя. Меня прям бомбит! Даже ребёнок может научиться!

– То-то ты нам уже продемонстрировала! О книгах по «Практической магии» можешь забыть! – вскипел Агр, припомнив её последнюю кровавую шутку с участием клона.

     Но Янка тихо тронула Агра за локоть, что означало «не кипятись», она решила не ссориться на ночь глядя. К тому же у неё были большие планы на Гелю и обострения отношений нужно было избегать. Со всей теплотой, на которую только была способна в отношении несносной девчонки, Янка принялась объяснять:

– Понимаешь, между примитивным клоном и настоящим воплощением разница такая же гигантская как, например, между допотопными деревянными счётами и новейшим компьютером. Клон способен делать набор простых действий. А воплощения, как бы тебе объяснить, это некие «версии тебя». Они знают всё, что знаешь ты, но у них развиты черты, которые ты могла бы развить, если пошла бы в определённом направлении. Они живут внутри тебя в твоём подсознании. 

– Правда? Тупа, я с вас ору (тупая, я смеюсь над вами – сленг), а по-моему, они теперь почему-то живут вовсе не в подсознании, а в нашем с Сашей замке! – Геля ехидно хмыкнула и, не дослушав Янкины объяснения, удалилась восвояси, нарочито громко хлопнув дверью. 

– Геля остаётся Гелей, – заметила она своим подругам, те лишь понимающе кивнули.

    Орешка поселилась в сторожевой башне и решила нести бессменную боевую вахту, охраняя покой обитателей. Дива обошла почти все жилые комнаты замка и остановилась на самых шикарных апартаментах недалеко от купальни. Ей импонировала кровать с балдахином и огромные портреты каких-то королей в высоких париках, оформленные в массивные золочёные рамы. Яночку поселили в маленькой уютной комнатке по-соседству с Гелей.

 

    Все три Янкиных воплощения очень быстро адаптировались к новым условиям. Орешка сопровождала хозяйку в дневных поисках Лёнчика, а в ночь выходила с той же целью с Агром. Дива полностью погрузилась в хозяйственные дела и называла это «вести дом». Ведение дома в основном подразумевало под собой составление меню и корректировку действий клона-бабушки на кухне. Все трапезы теперь по настоянию прелестницы обязательно были совместными. Всё остальное время она посвящала тщательному уходу за собой, физическим упражнением и обновлению замкового декора. Больше всех от неё, конечно, доставалось бедняжкам сатирам, которые постоянно перестилали и стирали постели, перевешивали портьеры, двигали мебель, разбивали клумбы и всё под чутким руководством придирчивой Дивы. 

    Однако же главная миссия возлагалась не на боевую подругу или прекрасную леди, а на малышку Яночку. Да, пожалуй, это была изощрённая хитрость, использовать десятилетнюю девчушку как двойного агента. Но выхода не было, Янка подозревала, что в ситуации с Лёнчиком виновна именно Геля, и никто иной. Давить на озлобленную девчонку было бесполезно. Ну, не пытать же злючку, в конце концов, обожаемыми ею игрушками, типа щипцов для вытягивания кишок с борта какой-то там пиратской шхуны.

    На удивление, план сработал. Хоть маленькая Яночка и была похожа на своё взрослое воплощение, но истосковавшаяся по общению со сверстниками Геля пошла на контакт и теперь день и ночь не расставалась с новой подругой. Одногодка понимала её и, конечно, была ближе и милее, чем все эти непонятные взрослые.

Есть у меня на Беларуси

Свой уголок родной земли,

Куда когда-нибудь вернусь я,

Здесь мы с сестрой вдвоём росли.

 

Тут я сказал однажды «мама»

И слово «папа» прокричал,

И здесь когда-то, возле храма,

Свою любовь я повстречал... 

 

Я ГОРЖУСЬ СВОЕЙ ДЕРЕВНЕЙ

 

Я горжусь своей деревней,

Здесь родился я и рос.

Где бы ни был, несомненно

Возвращусь на свой покос.

 

Здесь ходил когда-то в школу,

И на танцах пропадал.

Здесь с дружком играл в футбол я,

Книги добрые читал.

 

Я горжусь своей деревней,

Быть ей в сердце навсегда.

И на фото задушевном

Прежней юности года. 

 

КОГДА-ТО Я В КОЛХОЗЕ ПРЕБЫВАЛ

 

Когда-то я в колхозе пребывал,

С отцом ходили вместе на работу.

И много в жизни я тогда познал,

Да не привык сдаваться я от пота.

Хозяйству много времени отдал,

Старался делать доброе с душою,

Однажды перед выбором я встал:

Остаться иль пойти армейским строем.

И выбрал я Отчизне послужить.

Чтоб на границе было всё спокойно.

Страны я охраняю рубежи,

Чтоб жизнь текла, не знающая войны. 

 

ЖИЗНЬ ИДЁТ

 

А жизнь идет, проходит через нас,

Не заживают в сердце моём раны.

Мне очень грустно в этот поздний час,

Что потерял любовь свою так рано.

 

Я понимаю, мы теперь с тобой

Не встретимся уже уединённо.

И мысли нарушают мой покой,

От боли сердце бьётся учащённо.

 

И задаю единственный вопрос:

Что сделал я не так по этой жизни?

Не уж-то память предъявляет спрос,

что я в любви излишне был капризным.

 

Мы разошлись, как в море корабли,

И всё вокруг давно уже не мило.

Меня забыть вы всё-таки смогли,

Но я-то помню, как мы вместе были. 

 

Я ЧАСТО ДУМАЮ О НАС 

 

Мне часто снится ваш типаж,

Глубокий взгляд и сини очи…

Во сне рисую я пейзаж

Встреч наших в те святые ночи.

 

Я часто думаю о нас,

С любовью таинства объятий.

Я понимаю, как в тот час

Со мною было вам приятно.