ЛЕТУЧИЙ КОРАБЛЬ
1
Три сына. Двое умные, а третий…
ну как, чтоб не обидеть? А как хочешь! –
Насупится на точное словцо,
а вежливое так перетолкует,
что всё равно обидится.
Дурак!
2
Отец и мать (вместе)
Двум, кто умные, – сапожки,
ал сафьян по мерке, ножке,
не жалеем ничего,
обделяем одного,
потому что простофиле
всё равно, что износили
лапотки: куда ходить?
Ношеные где худить?
* * *
Двум – чтоб дорого-богато:
пряжки из отцова злата,
материнского труда
шить две пары – ночь-страда,
потому что сам сумеет
дуралей, не окривеет
тыкать острою иглой,
штопая кафтанец свой.
* * *
День и ночь в печи пекутся
пироги, и каждый – с блюдце,
чтоб достаться удалым
едокам сполна двоим,
потому что щи пустые
напитали пол-России –
напитают дурака,
что ему растить бока?
* * *
Споро, крепко ставим срубы,
две избы – до неба трубы,
в каждой горнице окно
света белого полно,
потому что дурачине
сладко спать не на перине,
а под небом и тепло
там, где снегу намело.
* * *
Только на двоих надежда,
чтоб зажить не так, как прежде;
будет им одна статья:
выйдут в царские зятья,
потому как полудурка
приберёт такая шкурка,
кто остаток наших лет
пожилых сведёт на нет.
3
По царству, по государству идёт молва:
мол, царь и на дали воздушные имеет свои права,
хочет, сбивая звёздочки, Млечным путём скользить,
должен царь тяготение всё, что есть, отменить!
Как он извёлся, батюшка, по грешной ступать земле,
тесно ему, теснёхонько коснеть во привычном зле,
надобно ему к ангелам свободный направить лёт,
туда, где ясное солнышко гостей себе вровень ждёт!
Царь обещает дочку и полцарства отдать тому,
кто построит кораблик, кто воздух сгустит во тьму,
чтоб по нему движение – плавное. Путь компа́с
нам указует кверху! Кто б тех, кто внизу, упас!
Царь накупает пороху, пушки большие льёт,
царь готовит победный, грозный воздушный флот;
чтоб врагам не укрыться в дальних концах земли,
царь разошлёт огромные летучие корабли.
4
А мы видали корабли
в покое на мели,
видали и в большом огне,
на мировой войне!
По трём стихиям шёл моряк,
единой господин!
В четвёртой – непременно бряк,
споткнётся, сукин сын!
5
И соблазнились братья, и пошли
работать. Как на верфи топорами
орудовали, так и здесь давай
махать, потеть. Полезный опыт им
способствует. Ну почему не справить
летучую махину?
6
Первый брат
Пошли, брательник, знаю лес –
высокие стволы
скребут пологий свод небес,
исполнены смолы.
Второй брат
Пошли, товарищ, знаю льна
широкие поля
и те, где высока, вольна
гуляет конопля.
Два брата(вместе)
На корпус и на паруса,
на всякий такелаж
есть матерьялы, их веса
скрепят корабль наш!
7
А как делить то, что невозможно делить?
Полцарства на две четвертинки – это ещё туда-сюда,
можно, а как царевну? И каждый готов убить,
а скинуть с полёта труп, так и не найдут никогда!
Но пока нельзя: одному ни в жизнь не осилить труд,
вот и берегут топоры, стараются только злей
по древесине податливой. И нарастающий зуд
ненависти остаётся в воздвигающемся, высящемся корабле!
8
Построили махину. И согнули
десяток сосен, чтобы, распрямившись,
подкинули корабль, а там уж как-то
сумеют парусами уловить
летучий ветер…
* * *
Перерубили толстые канаты
и вознеслись. Так вот какая птичья
свобода! Дух захватывает! Но
ненадолго!
* * *
И мокренько осталось. Не пришлось,
чтоб брат на брата. Наши Ромул, Рем
уравнены в истории. Наш Бог
не различает, Каин или Авель,
но все годятся в жертву.
Нет, один
как будто негодящий…
9
Воздухи исследует пустодум, вертопрах,
книги читает, в которых тоска и страх
слов отречённых и такова цифирь,
что можно размеры воздуха постичь – высоту и ширь…
Нет ничего легче мысли, и, значит, она пойдёт
на материал корабля, построенный поплывёт
со скоростью невозможной. Задерут смотреть
головы, как по ветру – сама невесома смерть!
* * *
Быстро как сказка сказывается, а дело ещё
быстрее. Корабль созидается прочно и хорошо,
не будет ему износа, он будет тогда летать,
когда строителя чудного забудут, как видеть, звать!
Скоро – земля рассохнется и прогорит дотла,
звёзды смесятся бывшие, раскалённые добела,
но без урона, крена будет корабль лететь
сквозь пустоту пространства по смерти, и сам же смерть.
10
Взглянул он на корабль: «Ух, каково
чудовище, Левиафан воздушный!
Понравится царю!» Ну, полетели,
сбивая птиц небесных…
По пути
людей встречает, все они с изъяном,
как бы не люди вовсе…
А чего
попутчиков не взять в недобрый час?
* * *
Корабль дураков не дураков,
а всякой праздной сволочи набито
тьма в тёмный трюм. Подвижная тюрьма
воздухоплавает, не признавая
себе границ…
11
Сколько сволочи на свете
ходит, Богу не в ответе,
топчут праздно по земле,
а в добре или во зле
сила их? Но все готовы
притяжения оковы
скинуть, вышним чтоб путём
двинуться за окоём.
* * *
Приложил больное ухо,
слышит – в мире заваруха,
а уж по небу такой
гул идёт, что боже мой.
Стрельнет в мёртвого, в живого,
пуле всё равно, какого
бить. А с Божьей с вышины
цели дальние видны.
Крепко держат руки, ноги,
не хватает путь-дороги
для разбегу. Есть простор
там, где небо Бог простёр.
Веет холодом дыханье,
прекратилось трепыханье
на земле. Есть в небе пыл –
кто бы Солнце остудил?!
Вынет из сумы дырявой
зёрна – сеять влево, вправо,
встанет в чистом поле рать,
с ней хоть звёзды воевать.
Пьёт, бедняга, не напьётся
ливни, реки и колодцы;
хочет самый Млечный путь
разом насухо схлебнуть.
Съел за время долгих странствий
даже время и пространство!
Космос манит едока,
чтоб ни крошки, ни куска!
* * *
Все готовы для Ивана
расшибиться! Утром рано
отправляется в поход
разномастный дикий сброд.
12
А когда ты уже построил летучий корабль,
некую махину, движущуюся по сгустевшему воздуху,
когда отменил напрочь все законы
и тяжелое плывет по лёгкому,
то чего уже удивляться прочему,
то уже удивляться нечему –
невозможным людям, встречающимся на каждом твоём шагу.
Мир, давший даже небольшую трещину,
выпускает наружу
то, что таил на чёрный день, –
и вот он настал!
13
Приплыли к месту.
* * *
Иван-дурак
Принимай работу
и отдавай, царь, дочь!
Царь
Я не пойму
механику. Какие силы движут?
* * *
А сам в уме считает варианты,
как отказать. Как отобрать корабль
и дурака отправить восвояси.
Политика – она наполовину
обман. И на другую половину.
14
Понятные царские мысли:
не затем нужны
летучие корабли,
чтоб раздавать по полцарству,
а чтобы нынешнего
целого
границы
широко
раздвинуть!
15
А просто так нас погубить
немудрено – ты вот
придумай смысла подпустить,
возьми нас в оборот,
чтоб смерть доходная была;
какой нельзя с живых,
она бы пользы принесла
для палачей своих!
16
Мудрость, государственная мудрость,
не для того тебя, мудрость, вырабатывали поколения,
не для того тебе, мудрость, душою жертвовали,
не для того ты, мудрость, пожрёшь нас, своих приспешников, –
чтобы в нужный час отреклись от тебя, тебя оставили!
17
Есть для летучих кораблей
груз – мёртвая вода,
такою с высоты полей –
и кончится тогда
война. И будет мир земле,
избавленной от зла!
Все те, кто жил в привычном зле,
очистятся дотла!
* * *
Чего царь хочет? Чтоб ему
водицы принесли?
Наверно хочет! Одному
чтоб стать царём земли!
И неудачи нашей ждёт,
чтоб царство не делить,
чтобы корабль с его высот
задаром получить.
* * *
Противоречья не беда
для власти, только злей
с нас требует кровей, труда –
три шкуры надо ей.
18
И бегуну, и слухачу, и стрелку
дело находится:
услышать, где стынет мёртвая вода,
прострелить её семь ёмкостей,
семь плотин, чтобы хлынула,
догнать бурлящий, пенящийся поток,
зачерпнуть из него.
19
Принесли царю водицы –
вот бы старому умыться,
ухнуть, рухнуть, умереть,
в один миг навек истлеть!
Нет, он склянку убирает,
назначенье её знает:
эта часть пойдёт врагам,
а другая будет нам,
подданным его мятежным,
воздаяньем неизбежным
за терпение и труд!
Ляжет царство – трупом труп!
Ляжет царство на полсвета,
мёртвое – нетленно! Это
хуже, чем насквозь прогнить,
рухнуть, жизни уступить.
20
Трое уже послужили, ещё троим предстоят службы!
Последний…
О, если б так можно,
чтоб мы без его искусства
обошлись как-нибудь.
Думаю – не обойдёмся.
21
Готовят знатный ужин, пир горой!
Тут повара особые колдуют,
со слободы аптекарской ребятки,
умельцы разных всяких там приправ,
присыпок…
Хлеб и вино готовы. Налегаем.
И всё нам на здоровье: сулема,
мышьяк… Тащи добавки! Мы снедаем
и смерть саму, и скатерть со стола,
и самый стол, до досточки его…
Мы выпиваем всё, что было тут
горючего, текучего, как будто
вир вечный – в тьму, в утробу.
22
Народ
Семь тучных коров им на стол пошли,
семь щедрых земных даров –
их съели, дочиста всё смели,
нет даже копыт, рогов!
Семь тощих коров – их чего щадить,
последний запас страны?
Земля устала для нас родить,
ей жители не нужны!
* * *
Семь бочек внесли зелена вина –
от веса трещат бока! –
чтоб залпом их жажда. Что глубина,
раз прорва так широка!
Семь бочек простой ключевой воды,
чистой, как Божий дар, –
им это надо залить труды,
обжорный, похмельный жар!
* * *
А мы остались, страна, народ,
где голод и жажда нас
огложут дочиста в долгий год,
высушат – и вот он, час!
23
Иван-дурак
Съел едок, питух схлебнул,
царь прислужникам мигнул:
надо баню приготовить!
Те не смеют прекословить,
хоть уже в своём уме
так прикинули, что мне
по плечу с царём тягаться,
то есть можно не стараться,
посмотреть: а чья возьмёт?
Может, задом наперёд
перекинется кривая:
власть, законами играя,
нижних выплюнет наверх;
в глубину утянет грех
тех, чьё над страною право
и непрочно, и лукаво!
24
И даже непонятно: холодрыга,
подкинул снегу, успокоил топку,
а может быть, топили так, едва чтоб
тепло. Но мы помылись перед делом!
Царь строит войско. Ну, ещё одно,
последнее усилье – и страна,
как зрелый плод, нам в руки!
Бог бы с нею!
25
Всё, что было в стране, мы исходили,
слухом выслушали, в своём прицеле
увидали, всё съели, всё допили,
заморозили…
И не захотели!
Что тут делать? Далось нам всё? полцарства?
Впереди нам свобода, ждёт пространство –
улетаем? Конечно, улетаем,
паруса вдоль по ветру расправляем!
Наш прекрасен корабль, как лебедь белый,
он летит, он несётся, он мир целый
облетает, он все края и страны
посещает, мятежный и незваный!
Он куда прилетит, там всюду эти
испытанья, там мы одни на свете,
кто всё выдержит. А войной друг друга –
так вы сами со злобы, от испуга!
26
Прилетай, кораблик вещий,
ради Бога, поспешай,
встань на небе, знак зловещий,
наши судьбы завершай!
Улетишь – мы сами встанем
друг на друга в смертный строй!
Ими правит царь и нами,
пьяный мёртвою водой!
АРИСТОФАН. СМЕХ БЕЗ СЛЁЗ
Нет ничего смешнее политики в её натуральном, без завес торжественности и таинственности, виде. Солон считал, что афинская демократия прямиком вышла из театра. Когда будущий тиран Писистрат явился перед народным собранием в разодранных одеждах, с торопливо исцарапанным лицом, вопия о беззаконии и насилии, Солон тут же объявил, что это приёмы, подсмотренные у трагиков, и негоже гражданам… но граждане уже не слушали докучного старика, а спешили аплодировать ловкачу, который их так здорово позабавил. Политика по внешности, на первый взгляд, – трагедия, а чуть подумай, присмотрись, – так комедия, да из преуморительных. Писистрат, указывающий на свои раны – трагичен, Писистрат, торопливо прыскающий на одежду клюквенным соком – смешон. А если не забывать о клюквенном соке, то и самый торжественный монолог израненного звучит потешно и пародийно. Политическое значение комедии – в обнажении нехитрых механизмов власти.
Нет ничего смешнее политики в её натуральном виде, разве что философия. Философия своего родства с театром стесняется, смотрит спесиво, горделиво, трактует сцену свысока, чурается актёрства. Философия, пока она только мыслит, то не смешна, серьёзна, но и не интересна народу. Что такое мысль? – так… эфемерность, тень чего-то высшего. Для того, чтобы воплотиться, философии нужны слушатели, нужны зрители.
Чего бы Диогену не поставить свою бочку где-нибудь на отшибе, там, где никто бы не отвлекал от кинизма, но нет, он отправляется на рыночную площадь, чтобы устраивать там свои представления, чтобы зрители заметили и его философию, и его презрение к славе.
Философы молчат, встретившись наедине, и спорят только на публике – не пропадать же репликам даром. Но сами философы скованы серьёзностью своей науки, и только комедийная сцена позволяет заострить доводы и выводы, нести в массы истину, не стесняясь её доходчивого выражения. Следующий после политика персонаж комедии – философ.
Нет ничего смешнее политики и философии в их натуральном виде, разве что религия. Эта уж точно вся вышла из театральных представлений. Пока боги существовали только в стихах поэтов, они были мечтами, умозрительными конструктами, живости и действительности им придали театральные эффекты, та хитрая машинерия, которая помогала им появляться под конец представления на сцене, над сценой, где там ещё нужно было по ходу пьесы. Ритуалы священников были небрежно скопированными, с учётом плохой подготовки исполнителей, партиями хора.
Эллинские боги были теми ещё насмешниками и пройдохами. Злыми насмешниками и опасными пройдохами. Религия их причесала и обрядила в пристойные одежды. Комедия вернула богов на сцену в их естественном и непотребном виде. И боги стали карать и награждать героев явно, грубо, зримо.
Как ни злятся политики, философы, боги на комедию, а только благодаря ей они не отправлены ещё под конвоем по месту прописки: политики – в изгнание, философы – в уединение, боги – в небытие. Смех продлевает жизнь осмеиваемым. Во всяком случае, продлевает существование.
Вся умственная история человечества началась трагиками, чтобы потом стать материалом для комедии.
Аристофан был политиком, философом и религиозным мыслителем. Но природная живость ума мешала ему остановиться на чём-нибудь одном: пришлось, чтобы совместить, становиться комедиографом.
Греко-персидские войны, осмысленные Эсхилом в трагедии «Персы», показали, что силы варваров несчётны, необоримы, но бесполезны, когда им противостоит свободный человек, гражданин свободного Отечества. Трагедия рассказала о борьбе с Врагом и определила смысл Эллады. Задачей комедии было охранять свободу здесь и сейчас, не стесняясь мелочности и пакостности врагов, вражков, вражат.
Те, кто пытаются уничтожить свободу, начинают с того, что требуют от неё соблюдения приличий или даже нравственности, ответственности. Дескать, мы понимаем значение свободы, её величественность, благородство, священность; именно поэтому ждём от неё благопристойности – негоже рядить прекрасную деву в одежды непотребной девки. Трудно за высокопарностью подобных речей не распознать злого умысла. Те, кто посягают на свободу бранного слова, потом уничтожают свободу слова вообще. Свобода как естественное проявление человеческой сущности начинается с простого и понятного, начинается с сальности, похабности, с телесного низа. А убери этот фундамент – и что останется от свободы? Облака, которые уплывут с первым дуновением ветра.
Аттическая комедия не стеснялась своего происхождения от народных обрядов плодородия, славных своим натурализмом.
Рассуждая о самых высоких литературных, политических, философских или даже религиозных материях, Аристофан не забывал добавить перцу, ввернуть грубую, скабрёзную шутку.
Вот как Лисистрата в одноимённой комедии учит соблазнять мужчин, являясь им:
В коротеньких рубашечках в прошивочку,
С открытой шейкой, грудкой, с щёлкой выбритой…
Ещё в комедии никак нельзя обойтись без шуток про дерьмо:
Смешно, Сократу в рот наклала ящерка!
И зрители понимали, что это не трагедия, что с ними со сцены говорят на равных – значит, надо прислушаться.
Мы привыкли считать, что античные трагедии – а тем более, комедии – писались ради сиюминутного успеха, первого места на состязаниях, и для драматурга показалось бы дикостью задумываться о дальнейшей судьбе своих творений. Но, возможно, это не совсем так. Когда комедия «Облака» заняла на празднике третье место из трёх, то Аристофан, не рассчитывая на новую постановку, тем не менее, переделал пьесу, создав тот вариант, который мы сейчас читаем. И не только с «Облаками» он так поступал.
Элевсинские мистерии были тайной, о которой знали все и всё. Именно поэтому сакральные реалии, которыми Аристофан напичкал комедию «Лягушки», одновременно были и понятны, и вызывали священный ужас. Каждый зритель осторожно оглядывался по сторонам – те, кто по соседству, понимают? Понимают! Значит, мы все тут на театральном действии свои, и равно стыдимся и пугаемся происходящего. Думаю, что на следующие после спектакля мистерии люди приходили по-новому растревоженные и лучше готовые для восприятия священной истины.
Любая религия, пока она – живое народное дело, а не искусственно воскрешенная старина, не то что терпит, но требует время от времени прилюдного кощунства. Многие вольнодумные песни вагантов и такие пародирующие церковную службу произведения, как «Киприанов пир» или наша «Служба кабаку», вышли если не из непосредственно клира, то из кругов околоцерковных. Средневековые мистерии, фривольно обходившиеся с Христом и его святыми, получили свою теологическую смелость в наследство от комедий Аристофана.
Комедия «Лягушки» – единственная сохранившаяся до наших дней пьеса, где действуют два хора. Хор мистов, тех, которые прямиком из элевсинских мистерий, – и хор лягушек, хладнокровных тварей из стигийского болота, чьи голоса преследовали Диониса, плывущего по гибельным даже для бессмертного хлябям. Зрители восторгались хором мистов, но читателям лучше запомнился хор лягушек. Именно из его песен Андерсен заимствовал своё знаменитое «Брекекекекс!» в репликах жабы. А в советском фильме о Буратино лягушки, которые плавают вокруг черепахи Торитиллы и подпевают её речитативам, – разве это не классический диалог актёра и хора, разве это не прямиком из аристофановских «Лягушек»?
В комедии «Лягушки» в центре был литературный спор. Дионис спустился в Аид, чтобы вывести оттуда величайшего драматурга. Дионис шёл за Еврипидом. Но понимание справедливости, присущее олимпийцам, заставило его устроить соревнование. Еврипид против Эсхила. Они читают свои стихи, и пристрастный бог никак не может выбрать: хочется легкомысленного Еврипида, а надо – могучего Эсхила. И что решает спор между двумя трагиками? Дурацкая шутка. После каждой строки, произнесённой Еврипидом, Эсхил паскудничает, добавляя: «потерял бутылочку».
Еврипид
«Могучий Кадм, великий сын Агенора,
Сидон покинув…
Эсхил
Потерял бутылочку.
* * *
Еврипид
«Пелоп, дитя Тантала, на лихих конях
Примчавшись в Пизу…»
Эсхил
Потерял бутылочку.
* * *
Еврипид
«Эней однажды»
Эсхил
Потерял бутылочку.
Ещё и ещё, с каждым разом только смешнее. Театр неистовствует. Все ведь понимают, что выражение «потерял бутылочку» имеет ещё и значение «потерял мужскую силу». Дионису ничего другого не остаётся, как только присудить победу Эсхилу.
Вот вам божественная справедливость: тот, кому победа полагается по праву, получает её благодаря недостойным ухищрениям.
Такое ощущение, что Аристофан «даже кушать не мог», такую личную неприязнь он испытывал к Еврипиду. Не в одних «Лягушках» досталось несчастному трагику. В «Лисистрате» он выведен как завзятый женоненавистник, как случай патологический даже на фоне обычной греческой мизогинии. Аристофан пытался выдать свою неприязнь за идеологическую, но, похоже, всё дело было исключительно в литературных делах. Два пацифиста, которым можно было бы и объединить усилия, вели нескончаемую и беспощадную войну друг с другом.
Тогда литература была более упорядоченной: трагик писал трагедии, комедиограф – комедии; казалось, Аристофану и Еврипиду нечего было делить. Разве что кроме языка и литературы на нём.
Интеллектуальный стиль и холодный психологизм Еврипида, «расчётливого фокусника слов», претили Аристофану, казались отходом от настоящей поэзии. Еврипид «путал петли, губы ядовито сжав», то есть выдумывал свою поэзию, своих вычурных героев, тогда как комедия, да и подлинная трагедия, в лице Эсхила имели дело с изначальными, врожденными проблемами бытия и человечества.
Как бы там ни было, положение Аристофана было выгоднее: он мог вывести в своих комедиях Еврипида, а вот законы трагедии были куда строже.
Пелопонесская война. Афины воевали со Спартой и довоевались до такого состояния, что уже было не важно, кто побеждает – точнее, было понятно, что побеждают только те, кто в этой войне не участвовал. Оба города были обескровлены и обессилены до такой степени, что даже не могли остановить войну. Общественное мнение в Афинах колебалось в диапазоне от шапкозакидательства до паники. Мало что оставалось таким же неизменным, как последовательный пацифизм Аристофана: не одна «Лисистрата», но и многие другие комедии были написаны с одной целью – прекратить вражду между греками.
Если кто кому ничего не должен, так это феминистки – Аристофану. Умные и решительные женщины были ему нужны в пьесах только для того, чтобы высмеять глупых и размякших мужчин. Но получилось то, что получилось; автор, тем более, драматург, не властен над своими героями, тем более, героинями. Не мифологическая, вроде Елены и Электры, а современная женщина с её проблемами и надеждами впервые получила голос в комедии Аристофана.
Знай, для женщин война – это слёзы вдвойне!
Для того ль сыновей мы рожаем,
Чтоб на бой и на смерть провожать сыновей?
Но Лисистрата не просто по-женски, по-бабьи, по-обывательски понимала чудовищность войны – она проникла в экономическую суть происходящего, она научилась обобщать: война – это страдания многих ради обогащения немногих. Лисистрата – первая политическая деятельница и даже мыслительница на греческой сцене.
Советник
Так ты думаешь, золото – корень войны?
Лисистрата
И войны, и раздоров, и смуты.
Для того, чтобы мог наживаться Писандр и другие правители ваши,
Постоянно возню затевают они.
* * *
Советник
Что? Казной управлять собираетесь вы?
Лисистрата
Что ж ты странного в этом находишь?
А доныне домашнею вашей казной мы, хозяйки, не правили разве?
* * *
Советник
Для войны нам нужны эти деньги.
Лисистрата
Да войну-то нам вовсе не надо вести.
Из всех пьес Аристофана «Лисистрата» ставится в современном театре чаще всего. Оболганная моралистами похоть остаётся единственной возможностью прекратить убийства. Может быть, способность Аристофана и неспособность Еврипида делать подобные выводы послужила настоящей причиной их вражды.
Аристофану часто доставалось от политиков, над которыми он насмехался, но звание комедиографа и привлекает удары врагов, и одновременно является щитом от них. Кого-то изгнали, кого-то, как Сократа, и вовсе казнили, а Аристофан жив-живёхонек дожил до собственной смерти.
Когда комедиограф насмехается над политическим деятелем, то нет ничего глупее, чем пытаться убедить зрителей, что насмешничают не над одним, может, и заслуживающим порицания политиком, но надо всем государством, над Отечеством. Зрители, только что заходившиеся хохотом над удачными остротами, понимают, что такое обвинение и их краем задевает: они что ж, получается, на счёт Отечества забавлялись? Нет, извини, друг-демагог, ты нас не замазывай, мы смеялись над тобой и только над тобой.
Афинские политики не были настолько дальновидны, чтобы отказаться от таких очевидных выпадов, афинский демос был настолько предсказуем, что не готов был осудить своего комедиографа. В таком тяни-толкании аттическая комедия становилась сама собой, не жалеющей ради красного словца никого, даже собственного автора. Иногда актёры, несмотря на маски, боялись произносить со сцены совсем уж смелые слова, откровенные политические лозунги, и тогда старик-комедиограф надевал цветастые одежды, привязывал к ногам котурны и неверным шагом шёл произносить крамольное: а что, ему от этого хуже уже не будет.
Свобода слова никогда не результат, но всегда процесс.
Котурны, конечно, атрибут трагедии, но в таком авторском исполнении был уже нешуточный элемент трагического.
Одно расстройство шутить над политиками – какую только глупость им ни припиши комедиограф, так глазом не успеешь моргнуть, как они сами по себе учудят что-то ещё глупее и смешнее. Гонится за политиком насмешник, как Ахиллес за черепахой, и уже непонятно, кто более смешон в этом нелепом состязании.
Есть теория о том, что каждый из нас ищет в любви свою половинку. В полной версии этот миф звучит так: боги, разгневавшись на людей или убоявшись их возрастающих сил, разделили каждого на две половины: из разделённых мужчин появились мужеложцы, из разделённых женщин – лесбиянки, и только всякие межеумки-гермафродиты распались по привычному образцу на мужчин и женщин. Всё это в диалоге «Пир» рассказал Сократу Аристофан.
Кажется, они были хорошими приятелями.
Как же так получилось, что в комедии «Облака» Сократ выведен в таком пройдошеском виде? Просто клейма негде ставить. Аристофан приписал Сократу все ненавистные тому пороки софистов. Сократ, учреждающий школу, Сократ, собирающий деньги с учеников, Сократ, занятый физикой, геометрией, вообще чем-то, кроме нравственной философии – это АнтиСократ. Даже Сократ, ворующий плащи на палестре, ближе к настоящему Сократу, чем этот софист. Что-то определённо есть в этой комедии, что не позволяет трактовать её как прямой пасквиль, подлое обвинение, приведшее потом Сократа к казни. Напомним, что все остальные люди, которых Аристофан хотел высмеять, были в его пьесах абсолютно узнаваемы, а назови хозяина «мыслильни» другим именем, так кто бы подумал на Сократа? Философов, а тем более софистов, в тогдашних Афинах тьма-тьмущая была. Это мы сейчас помним только Сократа и его клику.
Кто бы помнил Сократа, если бы о нем не написали свои пьесы Платон и Аристофан? Как будто эти двое нарочно сговорились живописать одного и того же персонажа: один – белыми, другой – чёрными красками, и посмотреть, у кого картинка живей получится. Платон в этом состязании победил.
Если кто и мог понять сущность аристофановского юмора, так это Сократ, который не снисходил до остроумия – зачем, когда и так вокруг столько всего смешного: политика, религия, а особенно – люди, принимающие всё это всерьёз. Но от Аристофана ждали смешного, и ему всё сходило с рук, слова же Сократа восприняли всерьёз и оценили чаркой цикуты. Может быть, выводя Сократа в «Облаках», Аристофан так пытался спасти друга: кто же казнит героя комедии?
Аристофану принадлежит неологизм, самое длинное слово в греческом языке: λοπαδοτεμαχοσελαχογαλεο- κρανιολειψανοδριμυποτριμματο- σιλφιοκαραβομελιτοκατακεχυμενο- κιχλεπικοσσυφοφαττοπεριστερα- λεκτρυονοπτοκεφαλλιοκιγκλοπε- λειολαγῳοσιραιοβαφητραγα- νοπτερύγων. Каждый поэт так или иначе меняет язык, получает одним, возвращает другим, только не всегда эти новшества так заметны, как в случае Аристофана.
Времена расцвета Афин оставались позади, и на место комедии политической, идеологической приходила комедия нравов и положений. Сохранилась легенда, что первой такой беззубой и безопасной комедией стала пьеса «Кокалос», написанная под конец жизни Аристофаном. Понимая, что такая комедия – это признание собственного поражения, Аристофан поставил её от имени сына.
Аристофан чувствовал свою кровную связь с исконной аттической традицией не только комедии, но и веры, и демократии. Новшества были ему не по душе. Обычно комедиографа представляют на острие прогресса, но это упрощение. Прогресс и консерватизм смешны в равной мере, и в лучших политических комедиях это очевидно. «Горе от ума» свободно, с истинно протеевской амбивалентностью читается как текст либеральный или консервативный, западнический или славянофильский, свободолюбивый или охранительный. Смех уравнивает всех и вся. Но во времена, когда интеллектуальная элита вся сплошь прогрессистская, комедиографу самое место среди консерваторов. Да, прогресс и консерватизм смешны одинаково, но умники, делающие глупости, смешнее дураков.
Комедии Аристофана отличаются онтологическим юмором. Аристофан видел смешное абсолютно во всём. Есть юмор придуманный, своеобразный, юмор как следствие остроумия – это юмор Менандра, Плавта, Вольтера, юмор автора любой современной комедии, юмор сочинителей. А есть юмор, изначально и неистребимо присутствующий в мироздании, юмор как одно из свойств бытия, одно из свойств Бога, наряду с Вечностью и Всемогуществом. Не знаю, кого тут можно поставить в один ряд с Аристофаном. Может быть, Гоголя, зрелого Гоголя, Гоголя времен «Ревизора» и «Мёртвых душ», да ещё тех писателей, которых никак юмористами не назовёшь: сколько всего смешного видели в жизни Достоевский и Толстой.
Аристотель писал, что из всех животных смех присущ только человеку. Это и роднит нас с богами, чей олимпийский смех мы разучились воспринимать, только он не стал от этого ни тише, ни благостнее.
В нынешнем обществе, уже не понимающем разницы между чувствами людей и чувствами животных, между умом человеческим и умом машинным, только смех ещё сохраняет дистанцию между человеком и нет, между живым и мёртвым. Закончим смеяться, и всё – утонем в энтропии, как в поганом болоте!
Вместо формул Маяковского, чьи комедии, кстати говоря, критики часто сравнивали с аристофановскими – так вот, вместо формул: «Долой вашу любовь!», «Долой ваше искусство!», «Долой ваш строй!», «Долой вашу религию!», время провозгласить: «Смешна ваша любовь!», «Смешно ваше искусство!», «Смешон ваш строй!», «Смешна ваша религия!» А раз смешны, то, стало быть, и живы!
Театр готов, зрители замерли в ожидании! Посмеёмся постольку, поскольку мы ещё люди!
КРЫСОЛОВ
1
Город кишмя.
Пал плашмя
флюгер – на свете
теперь только один ветер,
серый, шерстяной,
в, над, под страной
гуляет, пищит, стелется,
вертит свои мельницы!
Серая масть
шасть да шасть.
Резкий визг,
взлеты брызг
теплых, кровавых,
хвостов шершавых
непрестанный трепет,
смертяшки лепет.
Сами себя уже теснят,
сами себя когтят,
не хватает простору
хвату и вору,
жмут дома,
сводят с ума –
все мы удавленники
на общем празднике.
2
Поедены герб наш и флаг,
поедена власть и законы,
и остов мать-Родины наг,
война и ее батальоны
поедены, вера и бог,
семь смертных грехов, семь прощеных,
молитвы, псалмы, декалог
и дрог колея похоронных,
поедены похоть и долг,
семейные узы и склоки
родства, завещания толк
и детства больные уроки,
поедены буквы – их шрифт,
их слоги, слова, строки, тексты, –
и строгая логика цифр,
и музыка; время и место
поедены, творог и сыр,
хлеба и колбасы доели –
обильный тут был божий мир,
и мир послужил общей цели!
3
Приходит человек. Он говорит,
что справится. Что крысы – это так:
он мантикор извел, он амфисбен,
химер.
И это правда – где они?
Отцы и деды рассказали нам,
а сами мы не видели.
«И что
твои услуги стоят?»
«Сто червонцев!»
Ох, тяжкие грехи наши… Одно
их рать не жрет, не трогает – монеты
и вообще все золото…
И так
и этак уминали – «Сто монет!»
4
Ходит малый среди крыс
и совсем не смотрит вниз,
как колышется ковер,
изменяется узор –
серые на сером знаки,
вздор, хтонические враки!
Беспокойство у зверей,
шерстка кверху, нюх острей,
ждут чего-то, только ждут,
что их звуки поведут,
мудрый голос человека,
полный правдой, сладким млеком.
Дунул, свистнул, и они,
чтоб свершить скорее дни,
в реку серою волной
до последней, до одной,
словно некая тянула
сила и не обманула.
Стало тихо – благодать;
сколько было? – не видать
ни следа, как за собой
город вымели собой,
только легкий запах тленья
от немногих промедленья.
5
И город очнулся от спячки,
от ужаса, – долго спалось, –
и город без всякой раскачки –
за дело, где бросить пришлось.
Поедено все подчистую,
но выжили мы почти все
и жизнь восстановим былую
во всей первозданной красе.
Политику соображаем,
торговля расчеты ведет,
и будущие урожаи
запроданы – прибыль растет.
Как точно дотошное время
торопится восстановить
все то, что их серое племя
успело собой изменить.
И мы вспоминаем условья,
мы пишем свои имена;
не чуждой, незнаемой новью –
отчизной нам будет страна.
Пока в одинаковой доле,
но скоро расставит людей
благая и важная воля
по рангу, богатству, судьбе…
6
Приходит он, даем ему расчет.
Чего-то ждем. Чего мы друг от друга…
* * *
По городу какой-то легкий ропот
из детских голосов.
«Где, где они,
пахучие, резвучие? Как пусто,
как страшно стало в городе…»
Они
не помнят, когда было, чтоб без крыс.
Вот юноши и девушки – те рады-
радехоньки: углы есть – обжиматься,
и есть сады – прогуливаться…
«Папа,
где мой дружок крысеныш? И всю ночь
такие звери страшные мяучат,
спать не дают».
Настырный детский плач.
7
Умный человек, пастор Иоганн,
говорил в соборе, стращал прихожан.
«Кто рожден при них,
при чужих и злых,
при больных рожден –
болен, отчужден,
никогда ему
не развидеть тьму».
С кафедры наклоняется,
над нами, толпой, возвышается.
«Лишним опытом,
крысьим шепотом
искажен, поник
в этих божий лик,
и не жить бы нам
по одним домам!»
Понимай, как хочешь, нашего пастора,
всяческой истины мастера.
8
С нас-то как с гуся вода,
а с ними – ну прям беда,
точно говорю: не жильцы
эти мальцы, огольцы,
эти девчата, ребята –
сами как твои крысята.
И повадки у них не те,
и видят хорошо в темноте –
как рядом с такими жить,
жизнь свою усторожить?
Ведь каждый миг
за горло хвать, в лицо прыг!
Им наш порядок
уныл, гадок,
никак не поймут,
что почем тут!
Все наше заодно
кажется им ох как смешно!
9
И пусть идут за крысами они,
все порченое поколенье, дети, –
им лучше, и нам лучше. Силы есть,
и жены наши молоды, как будто
им срок крысиный не пошел в зачет…
Мы новой детворой наполним город,
мы те же имена дадим, как будто
и не было пропажи…
10
Он заиграл веселенький,
навязчивый мотив,
пошли со сна, кто – голенький,
кто – простынь нацепив,
пошли ребятки малые –
эй, расступись, гора! –
им версты, и немалые,
успеть бы до утра…
К оглавлению...
